Савва сбегал за Максимом, и они отнесли Федота в подклеть, где положили на лавку в комнатке.

– Только что мы расстались с тобой, Максим, и опять довелось свидеться, – сказал Федот. – Видно, судьба не хочет нас отпускать друг от друга.

Савва вернулся с Потаповной. Ключница ощупала Федота со всех сторон, затем взяла в руку нож.

– Не порть, старая, штаны! – испугался Федот. – Они у меня камчатые и ни разу не стиранные.

– Наживешь новые, если жив будешь, – сказала Потаповна и отхватила ножом одну штанину выше колена.

Федот потел, скрипел зубами, но уже скоро его нога покоилась в лубках, а он сам жадно присосался к большой чаре зелена-вина, которого для него ключница не пожалела и налила всклень.

– Вы тут тихо живите, – предупредила Потаповна. – Особенно остерегайтесь Насти, не с добром она к нам пожаловала, хотя я ещё не поняла, что здесь надо воеводской сахарнице.

Ключница открыла дверь, от которой тотчас отпрянула Настя.

– А ты что здесь шлендаешь? – вскинулась Потаповна. – Ухом двери мерила?

– Что это там за человек такой? – не смутилась Настя.

– Не твоего ума дела! – отрезала Потаповна и плотно закрыла за собой дверь.

Максим сидел в поварне возле печи и глядел на приплясывающее в топке пламя. Ему домашний огонь всегда был приятен, казалось, от его тепла и света вдруг начинала оживать и грезить о чем-то небывалом и давнем сама душа, загораясь своим, тешащим человека чистым пламенем. Но сегодня Максим не испытывал этого приятного чувства, внезапное появление Федота встревожило и даже напугало парня, который то и дело из одного несчастья попадал в другую беду, и непременно с Федотом, поэтому он встретил его как знак близкой опасности.

В поварню пришла с ведром для воды Настя и сразу запустила в парня свои ядовитые коготки.

– Что ты дичишься меня? – защебетала она. – Я ведь тебя из лаза выпустила, а то бы сидел там, пока тебя мыши не съели. Ведь ты не синбирянин? Я и по говору чую, что ты пришлый. Где тебя Степан Ерофеевич нашёл?

– Откуда мне ведомо? – буркнул Максим. – Сирота я гонимая, и весь сказ.

– Ах, ты, моя сиротинушка, – Настя мягким бочком притиснулась к парню. – А как ты в лаз попал? Сам ты не мог его найти. Степан Ерофеич тебя куда посылал?

– Его и спроси, – Максим не имел сил отодвинуться от мягкой девки. – Что тебе дался хозяин? Он тебе не ровня.

– Ах вот как! – вспыхнула Настя. – Это мы ещё поглядим! Передо мной воевода осиновым листом вздрагивает, а твой Твёрдышев вот у меня где будет!

Она стиснула пальцы в костистый кулачок и сунула его под нос парня. Затем подхватила ведро с горячей водой и пошла в жилую избу. Возле комнатки Потаповны Настя замерла, ей послышался голос Твёрдышева:

– Что из того, что Настя пришла сюда? Не думай, мамка, лиха она не сотворит. Она бедовая и простецкая девка, здоровья у нее много и дури.

– Вот-вот, как раз дурь из нее и прёт! – сказала Потаповна. – От неё и нам беда будет.

– Мужа ей надо доброго и крепкого, чтобы приструнил, – засмеялся Твёрдышев. – Будет срок, и такой сыщется.

Последние слова привели Настю в крайнее возбуждение, она услышала в них то, что хотела услышать, и, поставив ведро подле двери, где находились раненые, побежала в подклеть, где, осторожно ступая по проходу, дошла до заветной двери, открыла её, проскользнула вовнутрь комнаты и затаилась в темном углу за печкой. Сердце Насти стучало так сильно и громко, что она прижала к груди ладони, чтобы никому этого ни было слышно. «Сейчас или никогда!» – шептала она себе.

Дверь отворилась, в комнату вошёл Твёрдышев, сел на лавку, снял сапоги, затем освободился от кафтана, штанов и, подойдя к иконе, сделал несколько поясных поклонов, неясно произнося слова молитвы.

– Охо-хо! – вздохнул Степан Ерофеевич, укладываясь на лавку. – Грехи мои тяжкие! Облегчи, Господи, мой сон и даруй светлое пробуждение.

Выждав некоторое время, Настя сняла головной платок, распустила завязки платья, и оно легко скользнуло на пол. Она сделала шаг вперёд и умоляюще глянула на образ Спасителя: «Помоги, Господи!» В два следующих шага она была уже возле лавки. Твёрдышев дышал легко и свободно. Настя вспорхнула на лавку, оболокла Степана Ерофеевича всем своим трепещущим телом и обожгла его губы медово-жгучим поцелуем.

– Ты что это, ополоумела, девка! – вскричал потрясенный девичьим приступом Твёрдышев. – Ах ты срамота синбирская! Вот прикажу твоему отцу Федьке, чтобы отбил тебе палкой все твои мягкости!

Однако Настя была не из тех, кто бежит от первого же отпора, она оседлала Степана Ерофеевича всем телом и начала его мять, тискать, щипать, щекотать, одаривая жадными и сладкими поцелуями. Степан Ерофеевич, наконец, сумел схватить Настю за руки и унять их.

– Что тебе от меня надо? – сказал он задышливым шёпотом.

– Возьми меня, Степан Ерофеевич, всю до крошечки! – залепетала Настя, обливаясь самыми настоящими горючими слезами. – Ноги тебе мыть, воду пить буду!

– О Господи! – жалобно вымолвил он. – За что мне такое наказанье? Недаром протопоп Анисим остерегал меня сегодня после исповеди, что явится бес искушать мою твердость в вере!

Твёрдышев столкнул Настю с лавки и встал.

– Не торжествовать бесу надо мной! Изыди, блудница, от лица моего!

Он упал на колени перед иконой и стал, ударяясь лбом и осеняя себя крестным знаменем, жарко молиться о спасении своей уязвленной бесовским искушением души.

Настя стояла позади его, затем скривилась и стала оболакаться в свое платье. Подойдя к порогу, она обернулась и злобно вымолвила:

– Пожалеешь, гость Твёрдышев, что отринул меня, как заразную! Испытаешь моё мщение, не возрадуешься!

3

Ночная ливневая буря, затушившая уже готовый было разразиться синбирский пожар, к утру сменилась мелким и частым дождём, который продолжался несколько суток. На утро четвертого дня выглянуло солнышко, и повсюду мириадами алмазных брызг засверкал первый иней, напоминая, что уже неподалёку притаилась зима.

Разин спозаранку вышел на крыльцо, прищурив глаза от блеска солнечных брызг, оглядел округу: Заволжье, над которым громоздились тяжёлые темно-синие облака; Волгу, покрытую во многих местах пеленой белесого тумана; рубленый город, молчаливый и чёрный от дождевой сырости; просторное и холодное небо, где, подрагивая и рыдая, спешила в сторону Каспия журавлиная станица.

Приветливое утро расшевелило казаков, которые все бока пролежали в амбарах и избах острога, пока дождило. Сейчас они вылезли во двор и понемногу промаргивались, привыкая к дневному свету и поглядывая в сторону атаманской избы, где собрались есаулы