ногу наступили. Но когда они сломали жизнь моей сестре, хоть кто-нибудь из них извинился передо мной? Перед моей матерью? Даже когда я стал по одному забирать их сыновей, и они всё поняли, сообразили, что дело в Джинни, никто из них не нашел в себе смелости признаться в своих грехах. Чем они дорожили? Своими пустыми жизнями? Что их могли бы осудить сейчас? Мне казалось, что наказать их сильнее, чем это сделал я, невозможно. Но они держались за свои жалкие репутации и никому ничего не говорили, не признавались, пока один за другим пропадали их дети. На что они надеялись? Что это было всего лишь совпадение? Что я остановлюсь? Одумаюсь? Думали они, что Роберт и Майкл еще живы? Или считали, что, раз их больше нет, не стоит и раскрывать их маленький грязный секрет? Зачем это делать, если мальчиков все равно не вернуть, да?

Половицы снова заскрипели, из-за чего я приготовилась к нападению.

– Приходить сюда, приносить им немного еды и воды, следить, чтобы они не замучились до смерти – на самом деле это не так и сложно, если бо́льшую часть времени они спят. Днем я совершенно не беспокоился, что кто-то их услышит, ведь это крыло официально закрыто, а они крепко спали, как и ты по ночам, благодаря мне. А прийти сюда после полуночи с бокалом вина, рассказать, как прошел день, как их родители продолжают себе жить дальше с другими детьми, – вот это стало странным наслаждением, Маделин.

Я почувствовала сильный запах дыма, но не видела его в темноте, хотя глаза к ней привыкли и различали очертания ниши напротив.

– Решение завести ребенка – это или самая большая жертва, или самый эгоистичный поступок. Хотя нет, пожалуй, – это всегда эгоизм. Даже если родитель кладет жизнь на алтарь своего ребенка, это значит лишь то, что ему это нравится: жертвенность, а точнее – чтобы все видели эту жертвенность, особенно ребенок. Большинство родителей скажет, что смысл их жизни – это дети. Даже скажут, что умрут, если с ними что-нибудь случится. Не смогут жить без них. Но знаешь что, Маделин? Оказывается, все это – только слова. То же большинство людей продолжает жить дальше, даже без их ненаглядных детей. Потому что человек – эгоист. Он приходит в этот мир один и уходит один. И все остальные – лишь статисты на бенефисе его жизни, включая и так называемый смысл жизни, детей. Уверен, что Мэри Хит говорила, что жить не может без своего Микки. Что Натали Джентли так говорила про сына. Роберт Джентли говорил, что в Бобби – его продолжение или прочую подобную ерунду. Но когда Джинни забрала их детей, что они сделали? Ничего. Они продолжили жить своей уютной жизнью. Продолжили ходить на работу. Продолжили есть, пить и испражняться каждый день. Джентли вообще решили, что отличный способ отметить пропажу собственного сына – это заняться сексом. Что ж, действительно, звучит логично: один ребенок пропал, нужно сделать нового. Господи, да они ведь восстанавливали свой никчемный род так же автоматически, как дикие звери. Натали и Бобби занимались сексом, пока их единственный сын сидел на холодном полу подвала. Родители года!

Я услышала скрип половиц под его ногами, он приближался.

– Мы говорили с тобой однажды о том, как по-разному повлияло самоубийство Джинни на нашу семью. Поняв свою беспомощность, обвинив во всем себя, мой отец сдался и застрелился. Моя мама всегда была немного экзальтированной. Такой рафинированный цветок, который немедленно сломался. Будем честны: до сумасшествия ей всегда оставался небольшой шаг. Но я… Маделин, я никогда не собирался опускать руки. Кто-то сделал это с моей сестрой. Кто-то сделал это с моей маленькой сестренкой. Использовал ее и выбросил, как окурок. Поиграл с ней, потому что захотел. И оставил свое мерзкое семя внутри ее маленького тела. И после этого продолжил жить? Как ни в чем не бывало? Как будто все это пустяк, ерунда, не стоящая внимания, не стоящая даже паузы на их отвратительном жизненном пути. Думаешь, я мог бы спать спокойно, зная, что где-то в тот же самый момент существует человек, доведший мою сестру до суицида? Уничтоживший всю мою семью только потому, что мог это сделать? Черта с два. Черта с два, Маделин! Как только я узнал, что Джинни была беременна, для меня все стало ясным. Нет, я не знал в тот момент, кто эта сволочь, но я точно знал, что делать дальше: найти его и сделать его жизнь невыносимой. Сделать его жизнь гораздо хуже той, что ждала мою семью. Возможно, ты считаешь, что такое решение не вернуло бы Джинни, не вернуло бы все на круги своя. И ты, безусловно, права. Но я однозначно стал чувствовать себя лучше. И Джинни на небесах стала чувствовать себя лучше. Потому что она стоила мести. Она стоила того, чтобы тот, кто любил ее, отомстил тем, кто обидел ее так сильно.

Генри выключил фонарик, поэтому о том, что он становится все ближе, я понимала только по звуку шагов. Из-за необычной акустики замка он мог оказаться в пяти шагах от меня или в пятидесяти метрах: слух мог играть здесь странные шутки. Я решила пропустить его мимо и напасть сзади или сбоку. Но в следующую секунду осознала, что и Генри знает, что я в одной из ниш: добежать до спасительного шкафа я никак не успела бы. А прямо в этот момент он стремительно сокращал расстояние между нами.

Я рванула к шкафу со всех ног и в ту же секунду почувствовала Генри за своей спиной. Как ни хотелось мне повернуться и посмотреть, насколько он близко или далеко, я заставила себя бежать дальше, не оглядываясь. В считаные секунды я добежала до шкафа, откуда до свободы оставалось всего метра три. Он молчал, но я слышала его дыхание за спиной, будто мы вдвоем были на пробежке. Вот я уже раздвинула куртки на перекладине, пригнула голову под низкой полкой с шапками и опустила ноги на теплый пол холла.

Даже беглого взгляда было довольно, чтобы понять, что дверь так просто не поддастся: минимум три ручки, засов и замочная скважина намекали на это слишком явно. Надежда на то, что Генри закрывает дверь все же не на все замки, открыла мне второе дыхание, и я бросилась к двери. Сначала отодвинула засов и потянула дверь – без толку. Крутанула круглую лакированную деревянную ручку, похожую на большой зефир, – тот же результат. Я услышала голос, когда стала в бешенстве давить на длинную