Приходил друг юности, ныне парикмахер. Подстриг, я стала отдавать ему деньги, а он из рук не взял, показал, чтобы положила на стол, и со стола взял. Сказал, что если человек ему не дорог и ему все равно, будут ли у того водиться деньги, тогда берет деньги из рук, а в основном нет. Я спросила, откуда он это знает. Не знаю откуда, — в свою очередь удивился он, — по наблюдениям в основном, от людей — меньше. Сказал еще, что парикмахеры страшно суеверный народ, соблюдают запреты, например: нельзя стричь самому себя — болеть будешь; нельзя подметать свои волосы (мотивировки не знает). Если чаевые большие — быстро тратятся. Если сам пытаешься сэкономить и не ездишь на такси, не даешь чаевые в ресторане — и тебе не будут давать чаевые (его коллега с ним поделилась этим наблюдением)[488].

Зимой 2005 г. в Москве у входа в магазин я увидела детскую прогулочную коляску (без ребенка, разумеется), в которой стояла икона Богородицы. Ср. фразы, с которыми покупатели в начале 1990-х гг. обращались в киоск при одном из московских храмов:

Мне иконочку в машину от угона; Посоветуйте какую-нибудь иконку взять для мошенников; Дайте что-нибудь в сумку бросить, чтоб кошелек на месте был [Ардов 2006: 121, 120].

Примеры можно множить и множить. Последнее, на чем хотелось бы остановиться, — современные формы институциональной редистрибуции «блага». К ним относятся, например, банкет по поводу открытия фабрики или защиты диссертации, а также в целом обычай обмыть/проставиться/выставиться/накрыть поляну. Например:

Проставиться можно и за услугу, и по поводу какого-либо личного торжества — день рождения, ребенок родился, машину купили и т. п.; Ты будешь выставляться за свой день рождения? — Да, шеф сказал, что, если не накрою поляну, не получу премию[489].

Одна из целей ритуалов редистрибуции — упрочение групповой солидарности и моральных ценностей через уничтожение поводов для зависти и соперничества. Современные ритуализованные формы «дележа» иногда имеют соответствующую мотивировку (так, купленный предмет одежды обмывают, чтобы лучше носился; обитатели коммунальных квартир делятся приготовленным блюдом с соседями, «чтобы подавить зависть со стороны окружающих и избежать сглаза» [Утехин 2001:60]), иногда эта причина поступков только подразумевается. Однако в любом случае человек, получивший от жизни что-либо ценное и отказавшийся проставиться, рискует прослыть жадным, себялюбивым, не уважающим окружающих, то есть таким, каким в деревенском сообществе считается колдун, подобный Дмитрию Гавриловичу, испортившему корову Ефросиньи Пантелеевны.

Заключение

Как-то раз я выступала на конференции с докладом о гадании как моделировании будущего. В докладе речь шла о механизмах «эффективности символов» (термин Леви-Строса). Одна из присутствующих, студентка, внимательно слушавшая доклад, вдруг спросила: А как гадания действуют на самом деле?

Вопрос этот некорректен: дело в том, что работа семиотических средств культуры не есть некая абстракция, за которой прячется подлинная реальность, она сама и есть реальность, во всяком случае, именно она и обеспечивает результат «магических» акций. Лингвисты, описывая речевые акты, вслед за Дж. Остином говорят об иллокутивной цели и перлокутивном эффекте высказывания, о том, что определенным образом скомпонованные знаки естественного языка имеют заданное воздействие на мышление и поведение человека. То же явление наблюдается в случае использования других знаков, или кодов, с помощью которых можно передать сообщение, — жестов, взглядов, предметов, действий: они будут действенны для всех, кто по рождению или воспитанию, невольно или добровольно оказался на их «территории».

Колдовской дискурс — одно из подводных течений в символическом океане традиции. Это не строгий набор фольклорных жанров или поведенческих стратегий, хотя он предлагает и схему объяснения событий, и модели поведения, призванные предотвратить вредоносное магическое воздействие или устранить его последствия. Пространство колдовского дискурса аморфно и трудноуловимо, входом в него служат странные жесты и малопонятные запреты, обрывки фраз и междометия. В нем соединены представления о мире и обществе, здоровье и болезни, объяснения несчастий и удач, отношения доминирования и подчинения, чувства любви и ненависти, зависти и подозрительности, страха и вины. Это потаенный дискурс интуитивных жестов и обязательных слов, сильных эмоций и полуосознаваемых влечений, враждебности к чужому и подозрительности к своему, это один из дискурсов не простодушного, не открытого, имеющего двойное дно мира. Это способ говорить о различиях, объяснять влияние людей друг на друга и результаты их противостояния, когда другие языки «не работают» или не приняты. Это символический мир, реальный для живущих в нем — тех, кто носит в одежде булавку и боится показывать новорожденного ребенка посторонним, плюет через плечо, сказав комплимент, и держит в кармане кукиш, переходя дорогу.

Вера в колдовство — подвижная, но очень устойчивая мыслительно-эмоциональная конструкция, в которой сплелись реальное и воображаемое, физическое и психическое. Эта вера представляет собой что-то вроде постоянного внутреннего диалога, который, однажды возникнув, удостоверяет сам себя и почти не нуждается во внешних подтверждениях. Живучесть этой веры — в ее возможности выразить важные аспекты душевного мира человека, темные фантазии и таящиеся внутри страсти.

Эффективность колдовства — результат соглашения людей по этому поводу; оно социально реально, отсюда и его «физическая» реальность. И одновременно эта «материальность» колдовства делает его социальной силой — средством регуляции, доминирования и в то же время борьбы против диктата сообщества. Поэтому колдовской дискурс может быть рассмотрен в социальном ключе — как способ выражения конфликтов, как знак нарушения и тем самым средство подтверждения социальных границ.

Представления о колдовстве представляют собой язык описания социальной реальности, прежде всего (но не исключительно) конфликтной. Понятия колдун, порча, сглаз и другие элементы колдовского дискурса — результат проекции социальных отношений и их эмоционального фона на идеологический «небосвод» традиции, где формируются трафареты, и одновременно канал для направления эмоций и формирования отношений по этим трафаретам, встраивания в них. И не обязательно, как это делали антропологи-функционалисты, полагать, что результатом такой канализации негативных социальных чувств непременно должно быть разрешение конфликта: он может быть «перекодирован» и в таком виде оставлен навсегда, собственно, на это и нацелена фольклорная традиция — архивировать эти перекодировки для последующего опознавания элементов эмпирической реальности.

В современном российском обществе социальные отношения символизируются в соответствии с различными моделями, среди которых существенная роль принадлежит моделям традиционным, в том числе представлениям о колдовстве. В результате такой символизации взаимодействия людей происходят по фольклорным образцам, или, другими словами, вера в колдовство