Шрифт:
Закладка:
– Я спрашиваю, что, черт побери, с тобой не так? – повторила Дженни.
Слоун вынырнула из своих мыслей и посмотрела на Дженни так же, как Дженни смотрела на нее. Неожиданно она поняла, что ее знают и понимают куда лучше, чем ей казалось.
– Ты же женщина, – словно выплюнула это слово Дженни. – И ты такое допустила.
Слоун почувствовала, что сиденье машины исчезает под ней.
– Ты же женщина, – повторила Дженни. – Разве ты не знаешь, что у тебя есть власть?
В прошлом году, до скандала с Дженни и Уэсом, Слоун подвозила мать в аэропорт. Все было прекрасно. Это было накануне того дня на поле для гольфа, где племянницы начали расспрашивать ее про автомобильную катастрофу. Они с матерью разговаривали о том, как хорошо провели время, и вдруг Дайан словно поперхнулась.
– Мам? Все в порядке?
– Этот мужчина, – Дайан указала на мужчину, который перед ними сдавал багаж.
– Кто это?
– Никто. Он просто похож на одного человека…
– На кого?
– На отца девушки, у которой я жила после катастрофы. Он вечно жульничал в теннисе. Мы с ним играли в теннис в его клубе. Когда мяч улетал за линию, он всегда приписывал очки себе. Мне было семнадцать. Я не знала, что делать. Я знала, что он обманывает.
– Я не знала, что после катастрофы ты жила в чужом доме, – удивилась Слоун.
Дайан кивнула. Она впервые рассказала, что отец не мог ее видеть в то время и отправил жить к своему другу. Дайан рассказывала очень спокойно, словно все это происходило не с ней, а с кем-то другим. Слоун заплакала. Она обняла мать, но та была твердой, как холодный камень.
– Вот почему я не люблю теннис, – с улыбкой сказала Дайан, отстраняясь от дочери.
Слоун все еще держала мать за руки, хотя уже не была уверена, что той это нужно. Да и утешительница из Слоун была никакая. Она думала обо всем, что делала для нее мать. Обо всем, что она сделала, чтобы у Слоун в жизни были лучшие шансы. Обо всех прекрасных приготовленных ею обедах. О том, как она ждала ее на холодном катке или в жаркой танцевальной студии. Обо всем хорошем, что она делала для внуков: о красивой одежде, о тщательно выбранных игрушках. О том, как она говорила Слоун, что та красива: мама смотрела ей в глаза и уверенно говорила о ее красоте, как умеют только матери.
Но были и другие моменты, когда мама заходила так далеко, что Слоун не могла до нее дотянуться. То же самое происходило в отношениях Слоун с собственным мужем. Все правила и строчки были написаны на мокром песке, где их трудно различить. Где волна в один вечер может смыть их, и наутро все окажется по-другому.
В последний раз она страшно напилась, когда наблюдала, как муж трахает другую женщину. Ей казалось, что все в ней растворилось и исчезло. Она выбежала из комнаты. Она злилась, словно такая, как она, могла злиться. Разве может злиться тот, кто привык быть спокойным, милым, одиноким? А может быть, она не выбежала и не злилась. Может быть, ей это только показалось.
Слоун подумала, как забавно устраиваются воспоминания в нашем разуме. Интересно, кто их включает и выключает? Нужно решить, кто прав. Если бы, когда она рассказала Ричарду про автомобильную аварию, он не удивился, что никто не сказал: «Слава богу, ты жива!» – эта ночь так и осталась бы просто ночью, когда она разбила машину брата. Это значило бы, что все случившееся – ее вина и только она сама виновата в том, что между ней и братом больше нет близости. И она никогда не вспомнила бы, что их отношения закончились вовсе не из-за парня, с которым она начала встречаться, и не из-за разбитой машины. Все умерло совершенно другой смертью и гораздо раньше – когда ей было восемь или девять и Гейб пришел в ее спальню и сказал младшей сестре: «Хочешь пошалить?»
В тот день в кондитерской Слоун заказала круассан и улыбнулась себе и абсурдности всей этой ситуации. Она откусила кусочек, почувствовала сливочный вкус масла, сладость миндаля и подумала: «Господи боже, я ем миндальный круассан!»
Ты женщина, и у тебя есть власть.
Слоун хотелось обнять Дженни и рассказать про ту ночь, когда ее муж трахал другую женщину на ее глазах, про то, что это Ричард выбрал для нее Уэса. Ей хотелось рассказать Дженни про катастрофу, в которую попала ее мать и после которой ее отослали к чужим людям. О том, что это определило воспитание Слоун. Ей хотелось рассказать про собственную катастрофу, про то, как ей было плохо, как плохо ей было из-за всего, что она почти что сделала или не сделала. Ей хотелось рассказать Дженни, как брат предложил ей пошалить в постели, когда она была маленькой девочкой. Ей хотелось рассказать про огромную постель под балдахином и неработающий камин в огромной, красивой розовой спальне. Ей хотелось рассказать обо всем, что на сторонний взгляд казалось абсолютно безупречным.
Мэгги
Мэгги и ее братья решили устроить демонстрацию протеста. Они сделали деревянные палки, прикрепили к ним таблички с надписями и вышли к школе Западного Фарго. Мэгги надела оранжевую вязаную шапочку. Длинные волосы рассыпались по плечам. На табличках было написано:
«Сколько еще будет жертв?»
«Аарон Косби?»[4]
Люди из проезжавших машин кричали на них. Больше всего злились девушки, которые были младше Мэгги. Они сигналили и кричали из окон. Они кричали такое, от чего ее мутило, это невозможно повторить, потому что даже если тот, кто это сказал, не думает так о тебе, то он знает кого-то еще, кто именно таков.
– Мерзкая шлюха!
– Ты самая уродливая шлюха в мире! Вот почему ты так злишься!
– Брось этот плакат, или я надеру тебе задницу!
Одна машина с совсем молоденькими девушками принялась кружить вокруг нее, и Мэгги сфотографировала ее на телефон.
– Хочешь полицию вызвать, сука?
– Да, хочу!
В тот же день состоялась другая демонстрация. «Западный Фарго за Ноделя». Мэгги увидела это по телевизору. Демонстрацию организовали восемь сегодняшних учеников Аарона Ноделя. По большей части девушки. Девушки спортивные, с
