Шрифт:
Закладка:
На двери ее спальни висели две рубашки, которые муж повесил на плечики накануне самоубийства. Удивительно, что запах его все еще сохранился, и Арлена постоянно думала, что он не хотел уходить из жизни. Она знала, что последние две рубашки можно оставить, потому что днем дверь в спальню всегда открыта, рубашки висят лицом к стене и никто, кроме нее, их не увидит.
– Что желаете на гарнир? – спросила Мэгги у мужчины в шляпе и женщины в свитере с огромной аппликацией в виде кошки.
Мужчина явно был чем-то недоволен.
– Пожалуй, садовый салат с нарезанным луком, – выбрал он.
За соседним столом проснулся малыш в дорогой коляске и сразу же начал хныкать.
– Какую приправу? – спросила Мэгги у мужчины в шляпе.
– Французскую, – ответил он, словно это было очевидно, и сразу же жестко добавил: – И с нарезанным луком!
– С нарезанным луком, – подтвердила Мэгги, быстро заполняя форму заказа.
В Западном Фарго Аарон Нодель сидел на платформе, помахивая рукой собравшейся толпе, словно король. В городе было всего две школы со старшими классами – словно две Америки. В городе жили мужчины и женщины, и первые все еще правили вторыми в тех уголках страны, которые не показывали по телевизору. Даже когда женщины начинали бороться, они должны были делать это правильно. Они должны были плакать не больше допустимого и выглядеть красиво, но не слишком сексуально.
В «Перкинсе» худая официантка уронила нож для масла всего в нескольких дюймах от колеса дорогой коляски. Мэгги подобрала нож и сунула его в бежевую корзину для грязной посуды, пока никто не заметил.
Мужчина в шляпе и женщина в свитере с кошкой о чем-то перешептывались, поглядывая на Мэгги. По их лицам было ясно, что ничего хорошего они не говорят. Когда люди поглядывали на Мэгги, она не понимала, узнали ли они ее по телевизионным новостям или им просто нравилась девушка с красивой прической и идеальным макияжем, слишком красивая для такого места. Вдалеке проехал еще один поезд. Поезда проезжали очень быстро, старомодные и загадочные. Мэгги всегда нравилось смотреть на них, слушать их гудки, нравилось их стремительное движение. Она придумывала разные истории о том, куда они едут. Мысленно она сама ехала в самом красивом вагоне – женщина с ярко накрашенными губами и стильным чемоданом. Вечером Мэгги напишет в фейсбуке: «Прощай, «Перкинс»… Это было так нереально!»
Потом она поругалась с кем-то из клиентов, и весь день стал мрачным и серым. Она сказала менеджеру, что увольняется и больше не вернется. Мэгги нужны были деньги, но их можно заработать и в другом месте. В любом другом. Она решила поступить в колледж и стать социальным работником. Что-нибудь получится. Что-нибудь всегда получается. В конце концов, вряд ли мир нуждается в официантке года.
Еще позже она разместит в фейсбуке черный квадрат с белыми буквами: «Я так скучаю по папе!»
Мало кто поставит лайк ее первому посту. И еще меньше людей посочувствуют второму.
Но пока еще не вечер. Мэгги все еще в «Перкинсе». Она еще не уволилась. И не ушла. Все может еще сложиться иначе. Перед Мэгги еще целая жизнь.
Поезд скрылся из виду. Его хвост, как меч, врезался в гущу деревьев. Мэгги выпрямилась в полный рост, постаралась отключиться от чужих голосов. Она смотрела в окно, где жизнь неслась так стремительно.
Эпилог
Вбольнице мама стала совершенно другим человеком. Это было нечто худшее, чем неадекватность. Хотя трудно представить себе что-то худшее для мамы, вся жизнь которой была чистой и прозрачной, как водка.
Но иногда она становилась собой, и я старалась уловить эти моменты. Мне хотелось говорить и слушать, но больше всего мне хотелось, чтобы она сказала, чего ей хочется. Я умоляла хоть о каком-нибудь желании.
– Хочешь, поедем в Римини? – спросила я.
Мама всегда любила этот маленький, уютный пляжный городок, хотя мне хотелось, чтобы она любила Тирренское побережье или Комо. Я спрашивала, чего ей хочется, о чем она мечтает, какую радость я могу ей доставить, и она просто ответила:
– Крылышки Буффало.
Я знала, что она говорит о крылышках из местного ресторана, где я когда-то работала официанткой и надевала колготки под накрахмаленные черные брюки. Заказывая, я радовалась, насколько это было возможно в моей ситуации. Забрала белую коробку в коричневом пакете. Хотя была весна, я включила в машине печку и положила пакет на консоль, чтобы крылышки не остыли. Мама терпеть не могла остывшую еду. Ей нравилось, когда еда обжигала язык.
Я вбежала в ее палату, как победительница. Маму недавно перевели в отделение онкологии, и новая палата была очень красивой – совсем не такой, как в родильном отделении. Когда маму положили в больницу, единственное свободное место было в родильном отделении. Она была единственной тихой и бледной среди розовощеких, потных, ликующих женщин.
– Я привезла! – объявила я. – Твои любимые!
Мама посмотрела на меня. Рядом с ее кроватью я оставила журналы People и итальянский Gente. Я подвинула телевизионный пульт поближе, чтобы она могла до него дотянуться. Но она ни к чему не прикоснулась. Мама просто лежала и смотрела в желтую стену.
– Ох, – произнесла она.
– Что ты хочешь сказать?
– Я не голодна…
– Хотя бы попробуй… Я нарежу их для тебя.
– Нет, – отказалась мама. – Ты же знаешь, я люблю поглодать косточки.
Но она уже не могла. Чтобы глодать косточки, нужен настоящий аппетит. Мама взяла крылышко и тут же уронила его.
Я разозлилась. Потому что ей ничего не хотелось. Потому что она даже не пыталась чего-то хотеть.
– Ты хочешь мне что-нибудь сказать?
– Ты знаешь, где все лежит? – спросила мама.
Она имела в виду домашние ценности, разные мелочи, которые она припрятала от грабителей и хитроумных родственников.
– Да. Но я имела в виду другое.
– Я люблю тебя.
– Отлично.
Мама понимала мою злость. Она знала, что я винила ее во всем – не в болезни, а в том, что ей не было дела до своей болезни.
– Ты хочешь узнать что-то еще, – сказала она. – Я понимаю…
Акцент у нее стал слабее, чем раньше. Морфин делает речь невнятной, и теперь мама говорила, как все остальные.
Вошла самая симпатичная и добрая медсестра.
– Мммм… Куриные крылышки! – воскликнула она. – Вам повезло!
И для нее мама сделала то, чего не сделала для меня.
– У меня
