клинком своего милого мандау со рвением любовника. Танцевал он так, как никогда прежде. Головы вокруг него падали, кувыркаясь, как кочаны капусты. Свои трофеи возложил он к ногам девушки. Он опустился на колени, склонился в поклоне. Пекиты, поначалу считавшие, будто он изображает спаривающегося кочета, захлопали и одобрительно завопили: сверхъестественная точность его движений произвела на них впечатление. Затем, пока барабаны еще не смолкли, девушка помогла ему подняться, и ночь попала в объятия песни пекитов, а шелковистые руки девушки искали его лицо, голову его, волосы, гладили ему грудь, ноги, его вымоченная насквозь кожа пылала под ее касанием, ему стоило лишь об этом подумать, а руки ее это уже довершали – взаправду ли это? не грезит ли он? – но когда он открыл глаза, то обнаружил себя в чужой постели с чужой ногой, перекинутой ему через бедро. Он высвободился из-под храпящей компаньонки и оглядел комнату. Ничего в ней не узнал. Его рубашки, штанов, его белья нигде не было. На полу он нашел набедренную повязку, которую один из мужчин надевал вчера вечером как танцевальный костюм; обернулся ею как мог и вывалился в открытую дверь.

Снаружи млечный свет был так же ярок, так же громок, как и млечное вино. Всю веранду усеивали дрыхнущие тела, распростершиеся в любой представимой позе, словно выброшенные манекены. Осторожно двинулся он на цыпочках по этому минному полю изломанных конечностей. В конце веранды встал, вперяясь вовне, одна клейкая рука сжимала перила, другая стискивала промокший пенис, слегка нестойко покачиваясь, пока он пытался окрестить веревочной аркой своей мочи тявкающих собак внизу. Аманду Дрейк нашел средь павших, голова у нее наполовину свесилась с веранды, куда она выползла где-то посреди бурной беспредельной ночи, доски пола вообще-то всю дорогу подымались в гору, голова менялась в размере с каждым вдохом, все тело омыто мерзким потом, и вообще-то ей стало легче, когда наконец-то началась настоящая рвота, затем тревожно, когда она не желала прекращаться, пустота опустошала себя, мышцы сотрясались, глаза ей резало, и из них привольно текли слезы, она слышала, как под длинным домом в нежданных сокровищах ее блевотины возбужденно роются свиньи, а вслед за этим – ничего, вплоть до химерического голоса ее мужа, его знакомой руки у нее на плече, он поднимал ее к себе в объятия, вел обратно в комнату, где лежали их вещи, а когда веки ее разлепились в следующий раз, Дрейк высился над нею совершенно голый, если не считать грязного обрывка пекитской ткани.

– Боже правый, – удалось прохрипеть ей: части рта у нее были сухи и густы. Она вновь подняла взгляд. – Боже, блядь, правый.

– Как ты себя чувствуешь?

Она сощурилась на него.

– Ты слишком плотненький, чтобы такое носить, – пробормотала она. – И слишком бледный.

Дрейк окинул себя взглядом.

– Мне нравится. Оставлю себе. Пока мы здесь.

Она вынудила себя приподняться на локтях. Землистая, несколько обрюзгшая плоть Дрейка выставляла наготу напоказ под таким углом, который выглядел прискорбно голее наготы их равно оголенных хозяев. Ибо, невзирая на машины «Наутилус» и утренние пробежки, телу Дрейка не удалось приспособиться к непривычному состоянию, оттенок кожи у него был тускл, движение мышц неизящно: такими мыслями не станешь делиться с теми, кого любишь.

– Наши хозяева, – заметила она, – отправились в Страну Оз. Ты же движешься обратно.

– Да, но, по-моему, я нашел свое кино.

Она вздохнула.

– Какое? – спросила она.

– Я. Мы. История о том, что произошло тут в нашем отпуске сквозь время.

– Окажи мне услугу.

– Разумеется, моя царица людоедов.

– Поспрашивай, нет у них тут какого-нибудь волшебного корня от похмелья, и принеси мне его, только побыстрей.

Он встал, пощипывая себя за талию и бедра.

– Ну как ты можешь говорить, что я жирный? Где?

– Корень, – прохрипела она. – Достань. Живо.

Его нелепые босые ноги утопали прочь по веранде. Из одного мешка поблизости она выволокла полупустую кварту воды «Эвиан», которую жадно и осушила до дна. Как только вода в бутылке кончилась, кончилась и Аманда. Положить предел их гостеванию в деревне стало первым добрым шагом по пути к протрезвлению. Она тихонько полежала на спине, массируя избитые глазные яблоки, о которые колотился драный прилив ее отравленной крови. Пара месяцев маринования в ядах этого места – и белки ее глаз сравняются по цвету с глазами вождя. Питие у этих людей – занятие серьезное, тут все дело в противостоянии всему, что вымывает на волю. У нее не осталось воспоминаний о празднествах вчерашнего вечера, если не считать ноющего подозрения, что в глотку ей насильно вливали нежеланные пиалы этого мерзкого туака, как только она слишком нализалась, чтобы отбиваться, драгоценные лоскутья ее сознания поднесены сырыми в жертву осклабившейся рисовой богине. В комнату забрела уродливейшая кошка во всем мироздании и принялась тереться трепаной своей шерсткой о ее бедра. У животины не было ни хвоста, ни ушей, ни зубов, а мяукала она не громче тоненького вопросительного скрипа. Самоцветные глаза уперлись в нее с суровым безразличием каменного истукана. Она знает, что у меня в уме, подумала Аманда. Это не кошка.

Дрейк вернулся в обществе Хенри и серьезной старухи – полуголой, с потрескавшимися ссохшимися сосками и грубой шевелюрой на голове, спутанно спускавшейся ей до талии. Держалась она с высокомерным профессионализмом, а тыльные стороны ее ладоней покрывала странная геометрия татуировок: тонкие параллельные черточки и переплетавшиеся спирали, подобные треугольники и круги в кругах. Белиан деревни, пояснил Хенри, шаман.

Она присела на корточки подле Аманды, проворной чередой пощупала ей лоб, плечи, руки, бедра, стопы. Из потрепанного мешочка, расшитого бисером, извлекла одинокое белое яйцо, которым принялась тереть Аманде лицо и череп, все это время мурлыча что-то тихонько и гортанно – звучало это примечательно, как детская колыбельная. Держимое яйцо медленно странствовало вниз по левой стороне Амандиного тела, затем медленно поднялось по правой. Закончив, белиан подняла яйцо в воздух у себя над головой, словно бы благословляя, распев ее набрал в громкости и темпе, и тут же с внезапным росчерком резко обрушила яйцо на край фаянсовой тарелки, стоявшей у ее ног. Из треснувшей скорлупы выскользнули белок, желток, завиток клока человеческих волос, оранжевая галька, черное перышко и американский никель с головой бизона. Белиан всматривалась в эту загадочную пакость, напряженно нахмурившись. Долго ничего не говорила. Наконец, откинулась назад, руки на коленях, и заговорила голосом бурым и древним, непослушными слогами, уходившими отзвуками обратно к скудным нескученным вещам, к началам.

До чего просты и немноги шахматные фигуры души, думал Дрейк, на которого могущественная суровость ритуала произвела большое впечатление, – дерево,