— Ну, что будет, то будет, камераден. Что будет, то будет. Только я вас прошу: не трогайте Марихен. Вы молодые, я знаю. Так тут же вот, рядом, живет одна… старая шлюха. По военному времени сойдет. Ходят же наши солдаты…

«Проклятый пьяный пес! — просипела про себя Эрна. — Что я тебе сделала? Другая за это… О, Ганс идет!..»

Внизу на лестнице послышались шаги.

Эрна прикинулась, что не слышит, и с улыбкой на слюнявых губах снова прильнула к замочной скважине.

Ганс Вайценброт, козел без рогов и бороды, тихо подкрался и похлопал ее по широкому «загуменью».

— Ну, милка, — шепнул он, — как поживаешь?

Эрна хихикнула в ответ на ласку и, сделав гостю знак, чтоб молчал, показала: «Глянь!..» Ганс заглянул.

— А, Шмидтке! — шепнул он. — Тоже был у тебя?

— Да что ты!.. Послушал бы, что он мелет!..

— А пусть себе. Выпил, видно. Их батальон, у нас говорят, завтра или послезавтра на фронт. Ну, идем!..

В соседней комнате еще все голоса — Шмидтке и «русских».

Эрна лежит у стены и тихо в темноте жалуется:

— А я еще, как дура, жалею его Марихен. Что Груберы душат ее работой, что не пускают никуда. Проклятый пьяный пес! «Старая шлюха»… В мои-то тридцать три!.. Ты слышишь, Ганс?

Ганс отвечает шепотом, задыхаясь:

— Какое там!.. Ты еще… Ты говори, я слушаю…

Кто-то проснулся в другом углу комнаты, зашевелился, и детский голос простонал:

— М-мут-ти!..

— О, сакармент! — зашепелявила Эрна. — Кто там?

— Гельда. Моя дочурка. Четвертый годок. Немножко прихворнула…

— Хлеб я, конечно, принес. И мармелад тоже. Там, на столе, в портфеле.

Эрна встала, на ощупь нашла на столе портфель, в нем — буханку солдатского хлеба и завернутый в хрустящую бумагу комок мармелада. Молча стала делать девочке бутерброд.

Фрицэ не спал и все слышал. Теперь, когда солдат сказал про хлеб и мармелад, ему тоже захотелось есть. Когда же Гельда взяла хлеб и стала — эх, мамина хныкса! — чавкать-жевать, Фрицэ не выдержал и, приподнявшись на локте, сказал в ту сторону, где находился гость:

— Дядя! А я раз нашел две тысячи марок. Дядя!..

Так он клянчил уже не впервые. Считал, что его за такую «находку» похвалят и вознаградят. Непременно.

Но мать и на этот раз, как раньше бывало, с тихой шепелявой бранью толкнула фрехера, и он нырнул под перину.

— Враль проклятый!..

— А это кто еще? — спросил Ганс.

— Мой мальчик, Фрицэ. Девять лет, — ответила она, перебираясь к стене.

— Тут у тебя приют, что ли?

— Ты с ума сошел! Мой муж на фронте!..

Вайценброт тихонько, хрипло засмеялся, довольно зажмурившись. Он уже знал от солдат историю с мужьями.

Эрна обиженно молчала.

Подождав немного, гость почесался, протяжно зевнул: «Все на свете дерьмо-о!..» — а потом похлопал хозяйку по пышной холодноватой мякоти и шепотом спросил:

— Ну, как было?

— О, разумеется!..

И затем, помолчав, со всей нежностью:

— Гансэ, милый! Найди ты мне, прошу тебя, молодого, бравого солдата…

— Видали! А Шмидтке что о тебе говорил?

— Дурак! Да не мне. Я хочу его свести с этой самой Марихен. Назло тому сумасшедшему. Другая на моем месте и не то бы еще сделала… Слышишь, все болбочет там что-то, пьяная свинья!..

— Да, тут нужно хлесткого парня, — зашептал, подумав, Ганс — Девчонка, видно, с шиком, целенькая. Я, к примеру, лучше иду к обученной. Правда, стоит кое-что, да зато без хлопот. А там надо еще походить, поиграть в любовь. Надо быть молодым… О, вспомнил! Есть у меня один. Вилли Зонтаг. Летчик. Огонь!

— Гансэ, милый…

— Ну ладно, ладно уж. Я посмотрю.

2

Странно Алесю — и первого сентября тридцать девятого и двадцать второго июня нынешнего года его пробудили от сна голоса небывалой тревоги:

«…Война!..»

Первый раз — в польской землянке с юношеской бездумно веселой надписью над дверью: «Посторонним вход строго воспрещается».

Во второй — в чистой немецкой комнате с вишневой листвой за окном, с полярно иным, неписаным призывом в душе: «Своих приветствуем великой радостью!»

То первое утро было началом страшного, бесчеловечного дела — войны.

Второе показалось началом долгожданного с востока вызволения.

Не только для них, белорусов…

Польское, в устах старого сержанта: «Ключик от всего держит у себя в кармане пан Сталин».

Югославское, во вздохах пленных: «Русия наша сладкая, почему спишь?..»

Шепот французов, с которыми дружили Алесь, Крушина, Тройной: «Придет день — и мы откроем ворота лагеря, выйдем отсюда с красным флагом».

Наивная улыбка бельгийца Поля, в пилотке с кисточкой на лбу, милого юноши, который приходил в их барак с аккордеоном и в конце своего осторожного, между нарами, концерта, еще тише играл «Интернационал», а потом спрашивал с живыми искорками в глазах: «Ты знаешь, почему я это играл?.. Ты знаешь».

Ждали все.

Даже и те, кто не очень задумывался: а что же будет дальше, после этого красного вызволения?

А что уж говорить о людях, для кого там, на востоке, все было волнующе родным, выпестованным болью сердца!

«Москва наконец ударила!..»

Стена, у подножия которой почти два года яростно шумели и пенились грязные волны фашизма, волны его тайной, замаскированной ненависти, могучая и несокрушимая стена не вынесла больше, вняла стонам жертв коричневого потопа и сама, всей своей карающей громадой, обрушилась на него.

Крушина, Непорецкий, Мозолек, который тоже был уже здесь, в доме фрау Хаземан, разбудив, поздравляли Руневича, друг друга, тихо, неудержимо смеялись от радости.

Вот как оно придет — их освобождение!..

И это было не наивностью, не только их желанием, иллюзией, миражем.

Когда они, затопив плиту, к удивлению ошеломленной хозяйки, жгли анкетные бланки, которых Алесь привез чуть не полный портфель, радио торжественно-приподнятым, даже встревоженным голосом Геббельса передавало выступление фюрера:

— Meine deutschen Volksgenossen! Nationalsozialisten! Soldaten!..[130]

СССР в тайном союзе с Англией поставил целью сковать немецкие силы на востоке. Последняя попытка Германии прийти к соглашению — прошлогодний приезд Молотова в Берлин — не удалась из-за непомерных советских требований… Советы все время укрепляли свои силы на границе с Германией, в сговоре с Англией подстрекали к бунту Югославию… В последнее время русские стали все более и более активно нарушать германскую государственную границу… Они вот-вот должны были обрушиться на Дойчлянд огромными силами… И потому фюрер решил снова доверить судьбу и будущее рейха вермахту!..

Вот что поняли пленные из этого выступления.

Опять все то же, осточертевшее за два года: мы, немцы, не хотели войны, нам навязали ее, на нас напали, на нас хотели напасть, но