Итак, согласуя свою экономическую политику с политикой других держав, Россия ясно давала понять, что «прежде всего и больше всего будет заботиться о достижении своих целей и своих задач»[1536]. И потому немца у нас должен заменить не кто-то, а мы сами[1537]. Тем временем неудачи переговорного процесса начали сказываться на текущих российских делах, прежде всего на условиях финансирования. Например, французы увеличение кредитов поставили в прямую зависимость от обязательства России по окончании войны выплачивать половину долга не деньгами, а зерном, лесом и проч. Наш Минфин возражал: ведь правительство ранее получало кредиты против своей подписи, точно соблюдая все требования и никогда не давая дополнительных гарантий. Приобретение товаров, которые накапливались бы для уплаты половины долга, нельзя рассматривать иначе как добавочные гарантии по займам. Не стоит забывать, что после войны продажа товаров на иностранных рынках будет надёжным способом восстановить курс рубля. Зерно и лес равноценны золоту, так как их можно продавать за него. Если мы обязуемся уже теперь поставлять эти ценные товары не против наличных, то для оплаты нашей задолженности мы лишимся на многие годы верного способа восстановить стоимость российских денег[1538]. Позиция министра финансов П.Л. Барка произвела на французов «скверное впечатление», и глава финансового ведомства Франции Рибо отзывался о нём «с презрительной резкостью»[1539]. Не лучше обстояло дело и с англичанами: за предоставление кредитов они стали требовать от России отправки золота в удвоенном размере относительно ранее оговорённого. Как вспоминал Барк, переговоры с ними «принимали неприятный характер»[1540]. Об этом же пишет и бывший премьер В.Н. Коковцов. В начале осени к нему прямо из Царского Села приехал действующий председатель правительства, тогда по совместительству министр иностранных дел В.Н. Штюрмер. Он предложил ехать к союзникам для усиления наших переговорных позиций, «так как у нас дело с ними совсем не ладится»[1541]. В бюрократических верхах всё явственнее осознавали, что после окончания войны мы можем попасть в «такую кабалу к нашим кредиторам, по сравнению с которой зависимость от германского капитала покажется идеалом»[1542].

Резкое ухудшение отношений из экономической области быстро перекинулось в политическую. С середины лета 1916 года начала нарастать активность либеральной оппозиции, которая обрела новые точки опоры в лице европейских посольств. Англия и Франция расценили нежелание России ратифицировать итоги Парижской конференции как намерение пойти на сепаратные договорённости с немцами. А в этом случае долгожданный разгром Германии мог быть поставлен под вопрос. Шведский король, известный откровенно прогерманскими симпатиями, доверительно сообщал британскому послу в Стокгольме о скором союзе русских и немцев[1543]. И Д. Ллойд Джорж в воспоминаниях прямо говорит, что всё указывало именно на это; причём он выводит предстоящее событие из финансово-экономической стороны дела. Осенью напряжение между союзниками в этой области было налицо, и углубление кризиса с последующим политическим разрывом прогнозировали в Европе многие — если и не во время боевых действий, то уж точно в ходе мирных переговоров о послевоенном устройстве[1544]. Ситуацию усугубило назначение на пост министра иностранных дел в июле 1916 года премьера Штюрмера вместо западного фаворита С.Д. Сазонова. В этом увидели усиление прогерманской партии в верхах и подготовку к сепаратному миру. К тому же Штюрмер, заступив на должность, хотел назначить своим заместителем российского посла в Португалии П.С. Боткина, славившегося англофобскими порывами[1545]. Это укрепило мнение о новом главе внешнеполитического ведомства как о реакционере, не сочувствующем демократиям Запада. Английский посол Дж. Бьюкенен уверял, что тот надеется сыграть роль Горчакова, и предлагал созвать будущую мирную конференцию в Москве[1546]. Но, как известно Штюрмером дело не ограничилось: германофильские симпатии сконцентрировались на императрице. Немалую роль в этом сыграли сами союзники, усиленно говорившие о её сношениях с кайзером Вильгельмом II[1547]. Взволнованный подобными слухами, французский премьер Бриан убеждал: если обнаружится соглашение реакционеров с немцами, то этому воспрепятствует русская армия[1548].

Примечательно, что в лондонских кинотеатрах с конца лета 1916 года перестали демонстрировать портреты Николая II, а среди знамён союзных держав, украшавших сцены, был убран российский флаг[1549]. Хотя в действительности все эти слухи не имели под собой почвы и больше существовали в воображении союзников и нашей либеральной оппозиции. Те, кто знал реальные настроения Николая II и его супруги, свидетельствуют об обратном. Например, вел. кн. Кирилл Владимирович, имевший все основания недолюбливать императорскую чету, в своих мемуарах упоминает о попытках немцев добиться мира и резко негативной реакции на это государя: в ответ на подобные предложения он неизменно подтверждал верность союзническому долгу[1550]. В самой Германии приближённые Вильгельма II отмечали, что императрица всегда отличалась англофильскими настроениями и «не очень беспокоилась о своей германской родине»[1551]. Это согласуется и с воспоминаниями российских придворных, имевших возможность наблюдать императорскую чету в неофициальной обстановке. Между собой они никогда не разговаривали по-немецки, используя для общения главным образом английский язык[1552].

В действительности же пути для сепаратного мира с Россией искали сами немцы. Глава финансового ведомства Барк в мемуарах упоминает о любопытном эпизоде, когда министру двора барону Б.В. Фредериксу окольными путями доставили письмо от его германского визави — гофмаршала Вильгельма II графа Эйленбурга. Тот напоминал о довоенной дружбе, о том, что они всегда являлись преданными слугами своих императоров, а потому их долг — прекратить кровопролитие. Эйленбург информировал о расположенности немецкого общественного мнения к началу мирных переговоров и просил повлиять в этом смысле на Николая II. Фредерикс доложил обо всём государю, но получил приказ проигнорировать полученное письмо[1553]. Поступившее, пусть и в частном порядке, предложение отражало тревожные предчувствия, преобладавшие в немецкой элите. После войны начальник штаба германской армии Э. Людендорф объяснял: «Германия желала мира, только мира, того мира, который Россия не хотела давать, считая себя связанной обязательствами с союзниками. Германия была на грани катастрофы и не могла продолжать войну. Мы три раза обращались к вашему царю с мирными предложениями, мы соглашались на самые тяжёлые условия… но ваш царь и слышать не хотел о мире…»[1554] Деловые круги Германии, осознавая трагичность положения, со своей стороны тоже стремились убедить высшее военное руководство в необходимости идти с русскими на мировую. Интересный факт: именно они организовали нелегальную поездку в Германию Л.Б. Красина (будущего советского наркома внешней торговли). До революции этот деятель успел побывать в большевиках, а затем, отойдя от партийной работы,