для эмиссионных банков Англии, Франции, России и Италии, которая регулировала бы все расчёты между четырьмя странами[1497]. Предполагалось также изучить все их разнообразные ресурсы, включая сырьевые. По мнению англичан, каждой стране следует ограничиться теми отраслями промышленности, которые уже имелись ранее или возникли по необходимости во время войны; это позволило бы более эффективно распределять силы[1498]. Но главное — заговорили о формировании единого таможенного союза, что облегчило бы доступ стран на рынки друг друга. В рамках этого проекта Россия должна была отказаться не только от приобретения высококачественных немецких изделий, в том числе техники и оборудования, но и от главного рынка для сбыта своих сельскохозяйственных продуктов. Ведь Германия потребляла 38 % всего российского экспорта (в основном пшеницу и ячмень), тогда как Англия — 11 %, а Франция — всего 5 %[1499], так как их потребности в зерновых традиционно закрывались ресурсами собственных колоний. В результате на смену русско-германскому торговому договору 1904 года, который справедливо критиковали многие, выдвигались довольно туманные перспективы. Более того, отдельные рекомендации означали по сути открытое вмешательство в российское законодательство, в российские дела. Как иначе можно воспринимать, например, идею определения ставок таможенных тарифов не российским правительством, а смешанной франко-русской комиссией? Или предложение (под предлогом борьбы с немецкой конкуренцией) допустить в российские порты французских экспертов для контроля качества местных товаров?[1500]

Столь неблагоприятная для России атмосфера, возникшая при подготовке Парижской конференции, нисколько не смущала отечественных либералов. По их убеждению, инициативы союзников помогают России избавиться от узких, издавна укоренившихся стереотипов и утвердить подлинно государственный подход[1501], подразумевающий уничтожение вассальной зависимости от германца, «опьянённого идеей всемирного господства»[1502]. Ведь Германия не собирается капитулировать — на это указывают огромные закупки разнообразных промышленных товаров и сырья, которыми по окончании войны она по демпинговым ценам наводнит международные рынки, чтобы таким образом удержать их за собой[1503]. Едва ли какая-нибудь европейская держава в состоянии противостоять немецкой экономической экспансии в одиночку (даже Великобритания терпит от неё ущерб). Зато антигерманская коалиция способна справиться с этой угрозой. Экономическое сближение с союзниками открывает для России новые пути международного торгового сотрудничества. «Русские ведомости» декларировали: «Великобритания, Франция, Бельгия должны занять на русских рынках более видное место, чем то, которое принадлежало им до войны, и необходимые для этого меры будут, надо надеяться, приняты…»[1504] Либеральные публицисты были уверены, что введение льгот в нашем таможенном тарифе для этих стран откроет перед Россией самые широкие перспективы и повлечёт в свою очередь аналогичные шаги европейских партнёров[1505]. Как они уверяли, война встряхнула англичан, продемонстрировав им опасные стороны экономического эгоизма, и переделала французов, смыв с них налёт психологии рантье, разбудив здоровые силы. Общность целей поможет найти разумное сочетание интересов и подскажет, как обуздать Германию[1506].

Энтузиазм либеральной общественности усилила парижская встреча парламентариев от стран — участников конференции, которая предваряла работу правительств. Россию представляла делегация, почти целиком состоявшая из оппозиционных лидеров[1507]. Они с большой ответственностью подошли к своей миссии, считая её подлинным прорывом передовых сил России к западным демократиям. Любопытно, что делегация опоздала к открытию встречи, и до её прибытия страну представлял агент Министерства финансов во Франции А.Л. Рафалович. Это известие вызвало негодование в либеральной прессе. «Утро России» вопрошало, на каком основании представлять страну доверено чиновнику средней руки. Это могут делать лишь люди, «облечённые доверием России, обладающие первоклассным политическим опытом и привычкой играть роль в учреждениях, имеющих государственное значение»[1508].

Общение запоздавших российских посланцев с западными парламентариями было необыкновенно дружеским. Наши представители говорили о сломе российской цензуры, которая, ссылаясь на военную тайну, на самом деле препятствовала нашему обществу узнавать о гигантской деятельности союзников; только теперь выяснилось, какие жертвы они несли на Западном фронте. В некоторых российских кругах бытует мнение, будто воюем мы одни, а европейцы больше наблюдают за военными действиями. Подобные настроения опасны, и, чтобы развенчать их, представителям русского народа и дали возможность убедиться в обратном[1509]. Помимо Франции, делегация побывала также в Англии и Италии. Эти визиты, правда, не обошлись без казусов. Например, в Италии посланцы русской демократии решили возложить венок к памятнику Гарибальди, отказавшись при этом почтить память короля Виктора Эммануила и Кавура, чем немало озадачили итальянцев. А в момент возложения венков А.Д. Протопопов и В.И. Гурко поссорились и начали переругиваться друг с другом. Дипломаты российского посольства были вынуждены объяснить итальянской стороне, что у русских в обычае при возложении венков прославлять того, кому они предназначаются…[1510]

Рапортуя в Госдуме об итогах поездки, А.И. Шингарёв, разумеется, умолчал об этом эпизоде. Зато рассказал: «Массы народа, доходившие иногда до десятков тысяч человек, стояли на улице и приветствовали в нашем лице представительство великой страны»[1511]. И потребовал, чтобы именно отсюда, из Госдумы, прозвучали слова благодарности в адрес тех, кто своими жертвами облегчает наше положение. Окончилось всё бурной овацией в адрес присутствующих послов Англии, Франции и Италии[1512]. Однако выступая в тот же день в узком кругу Военно-морской комиссии ГД, Шингарёв поведал также и о трудностях в финансовых вопросах, и о запутанности переговоров об оплате поставок, и о прочих тревожных деталях[1513]. Он сам попытался было всё прояснить, встретившись с главой английского финансового ведомства Р. Маккеном, но тот от него просто-напросто отмахнулся[1514]. Шингарёв горевал недолго и поступил так, как и подобает истинному оппозиционеру: обвинил во всём некомпетентное российское правительство, с которым трудно иметь дело[1515]. Очевидно, такая позиция избавляла от необходимости вникать в реальную суть сложных финансовых взаимоотношений.

«Некомпетентное правительство», в отличие от Шингарёва, было вынуждено погрузиться в финансовые тонкости, обходить подводные камни международной политики и т. д.; от этого действительно зависело многое. Правительственную делегацию на Парижской экономической конференции возглавил известный финансист, государственный контролёр Н.Н. Покровский, за плечами которого годы были работы в Минфине. Его заместителем стал товарищ министра торговли и промышленности В.В. Прилежаев, ещё вместе с Витте участвовавший в заключении торгового договора 1904 года с Германией[1516]. (Любопытная деталь: вел. кн. Николай Михайлович, дабы поддержать величие и престиж России, предлагал Николаю II себя в качестве главы делегации[1517], но император предпочёл отправить специалистов.)

Подготовке к конференции было посвящено не одно заседание правительства; итогом стала специальная инструкция (46 листов), подробно отражавшая нашу позицию. Знакомство с ней даёт представление о том, какую