С другой стороны, если дети для Тео неприкосновенны и последняя девушка – его собственная дочь, она навсегда будет для него ребенком, так? И как это сработает на воде, когда будут показывать фильм? Сможет ли он сдержаться, отшвырнет ли ее в сторону, чтобы вскрыть еще пару глоток, разрубить еще несколько плеч, отсечь еще побольше рук для подводной морозилки Иезекииля?

Если бы Джейд еще могла загадывать желания, если бы не потратила их все на то, чтобы привлечь на озеро Индиан слэшера, тогда она попросила бы только об одном – пожить еще немного. Побыть вместе с пруфроковцами, когда начнется фильм. Насладиться бойней, мысленно ее комментировать, но… теперь, когда она умирает, можно признаться, по крайней мере себе: слэшер в городе нужен ей для того, чтобы во время кровавого разгула он разделался с ее отцом. Не получится – Джейд убьет его сама, а Харди пусть думает, что это дело рук слэшера. Вероятно, Харди спустит все на тормозах, он недавно воспользовался той же уловкой, к тому же Открывашка Дэниэлс не дружит с законом.

Сейчас Джейд задохнется. Разве что грудная клетка сомнется раньше и осколки проткнут легкие насквозь. Она изо всех сил сжимает кулак – надо же так вляпаться! – стискивает зубы до крови. То ли собственной, то ли лосиной.

На глазах слезы – вот оно и пришло. Трудно себе в этом признаться, но, наверное, это конец. Скорее всего.

А все потому, что Джейд не довела дело до конца. Могла бы приложить больше усилий. Могла бы настаивать, а не сюсюкать и нянчиться, тогда ей удалось бы подготовить Лету гораздо лучше. Лету надо было просто похитить, привязать к стулу в Кровавом Лагере, включить телевизор и видеокассетник и заставить будущую последнюю девушку посмотреть все слэшеры, какие нужны, чтобы не сгинуть в пещере из гнилого мяса, которая вот-вот рухнет и погребет их заживо. Ведь слэшеры – просто прекрасные сказки, где принцесса оказывается упрямой воительницей, но как раз этого Лета и не увидела, так? Джейд вообще ничего не смогла ей показать, если честно.

Ты все равно лучше любой из них, мысленно говорит ей Джейд. Лета Мондрагон запросто запустила бы в слэшера мачете, лишила его бессмертия и справилась бы лучше любой последней девушки.

Но похитить ее Джейд не додумалась и теперь сидит здесь вместе с ней – или с ее трупом. Для Леты это благо. Может, оно и правильно, что судьба отвела Джейд еще несколько минут жизни, чтобы она пропиталась этим прогорклым рагу, которое вполне заслужила, утонула в этой каше из своей несостоятельности.

– Что поделаешь, – бормочет она с трудом, и ей приходит в голову немыслимое: всем было бы лучше, если бы она истекла кровью в том каноэ, в пятницу, тринадцатого числа. Или нет, другая фантазия, более реальная: награду за школьные успехи ее отец получает за неделю до того, как улыбнется Кимми Дэниэлс. Тогда Джейд вообще не появилась бы на свет, и всем жилось легче. Она никогда не попала бы под ослепительно холодные брызги глиссера Харди, не нашла бы в мусорном баке кассету с «Кровавым заливом», не посещала бы «Станцию шалавы», не оставалась после занятий в наказание за плохое поведение, не маялась на уроке истории, не сбегала бы в Кровавый Лагерь, не возвращалась бы, понимая, что ничего не пропустила, – и не лишила бы жизни многих людей, накликав на эту прекрасную маленькую долину слэшера.

Джейд дышит быстро и беспорядочно. Вот и конец. В глазах начинает мерцать. Ни факты из жизни слэшеров, ни запоздалые извинения последний вздох не отсрочат. Вот еще одно подтверждение тому, что ее затягивает в другую, более жестокую реальность – тяжелый труп, в который она впечатана, вдруг извивается по синусоиде, потому что готов подняться и убежать в загробный мир лосей, где сплошь трава и холодный солнечный свет.

Только это не лось, а Коди, теперь они с Джейд – еще двое на кладбище разгромленных индейцев. Их вместе уносит в воронку истории, а в другую воронку, где играют арфы и кормят ангельскими сладостями, улетают Лета, Стрелковые Очки и Разные Перчатки. Что ж, да будет так. По крайней мере, Джейд не одна. Глаза Коди открыты, голова его трясется, словно его ухватил лапой изголодавшийся зверь, и Джейд, чья голова тонет в тумане, воображает себя Алисой в конце первой «Пятницы», Джинни в конце следующей, Нэнси в заключительной сцене «Кошмара», когда законы реальности ослабевают, в нее просачивается мечта…

Ее рука светится? Касается лица Коди? Шевелится?

Наверное, на этом этапе перехода в загробный мир возникает жнец с косой, либо полуживой мертвец, который распределяет стоящих в очереди на группы. Нет, говорит себе Джейд, не жнец, а «Рикер», так называется тот фильм.

Или индийский «Алекс», две тысячи пятого года, хрипло шепчет она. По крайней мере, губы шевелятся.

Нет, скорее всего, это «Антропофагус», восьмидесятого года. Тогда точно крышка, какие ей сейчас бега? Она и голову поднять не может. Джейд хочется верить в одно: сейчас из песка выскочит перчатка с пальцами-ножами, утащит ее в вечный «Кошмар», и тогда она попадет на небеса через черный ход.

Джейд даже улыбается – какая изысканная и немыслимая жуть лезет ей в голову! Вдруг Коди отпадает в сторону, полоска сочащегося света становится больше, от яркой вспышки Джейд едва не слепнет, поднимает голову – кто это? Ангел в ослепительном венчике, волосы влажные от сгустков крови, лицо красно-черное от запекшейся жижи, судорожно вздымается грудь, пальцы сжимаются и разжимаются, будто когти хищной птицы… Почему будто?

Это же Лета, мать ее, Мондрагон, возродилась к новой жизни!

– Ты! – шепчет Джейд, кажется, на последнем издыхании.

– Я, – отвечает Лета и обессиленно падает в кучу рядом с Джейд.

Их руки находят одна другую сквозь гниль и кровь, пальцы сплетаются, Джейд открывает рот навстречу небу, вдыхает хрупкую свежесть.

Они живы, вопреки всему. Они пережили эту ночь. Они – в сердце Джейд на миг просыпается надежда – оказались на другой стороне, и солнце поднимается над Вудсборо, а Гейл Уэзерс из «Крика» пересказывает жуткие события прошлой ночи.

– Где он? – задает главный вопрос Джейд, пытаясь подняться, но ей мешает комбинезон, насквозь пропитанный ссохшейся кровью, и она сдирает его с себя по кусочку, освобождает одну конечность за другой.

Лета, как бы между делом, из вежливости, отворачивается, и они смотрят на безмятежный луг, за которым сверкает озеро Индиан, уходящее в бесконечность.

Уже Четвертое июля, даже не полдень, день клонится к вечеру, скоро