к его детскому облику тоне, нас повели в угловую избу, где находился штаб. Там сидело и стояло человек 8–10 красноармейцев, и их начальник, в гусарских красных чакчирах, начал выслушивать доклад нас приведшего. В докладе упоминалось, что ввиду полученного два дня тому назад приказа о запрещении проезда через фронт нас надлежит отправить в ближайший штаб отряда, находившийся в 50 верстах на станции железной дороги, лошадь у возчика реквизировать для нужд армии, телегу же пусть подводчик везет на себе. При этом телега называлась все время «повозкой», что показывало, что говорившие были не из этой местности. Начальник, однако, недолго нами занимался, его отвлекли вопросами фуража для лошадей, который реквизировался у крестьян для только что приехавшего отряда. Оказалось, что этот разъезд въехал в село всего за час до нашего появления. Вместо начальника, принялся за нас матрос, важно развалившийся и начавший весь допрос сначала. В конце концов, не вынеся никакой резолюции, человека четыре пошли обыскивать телегу и наши вещи.

Я им говорил, что еду к семье, находящейся за Волгой, показывал паспорт и удостоверение от какой-то мастерской, где раньше я будто служил, причем доказывал неосновательность нашей задержки, убеждал, что запрещением проезда через фронт они подрывают отношение к советской власти, ибо при недостатке соли и керосина это запрещение будет учитываться с недоброжелательством. Такие разговоры были мыслимы еще в то время! Доводы мои в конце концов подействовали на белокурого, и он отступился, сказав, что с его стороны препятствий к нашему пропуску нет и он решение передает на усмотрение товарищей. Тогда подошел к нам второй и начал обыск снова, причем снял с меня куртку, обшарил карманы, выворотил кошелек, ощупал всего, однако не взял ничего, на что он с гордостью указывал. Во время этого обыска слышно было, как один из красноармейцев говорил другому: а может быть, и правда, что пролетарий, отпустим их. Они вообще на меня, как на самого молодого, обращали внимания больше. А может быть, и физиономия моя казалась им более подозрительной. В итоге на четвертом допрашивающем нас было решено ввиду позднего времени задержать, а утром уже решить, что делать с нами. После этого отвели нас в избу какого-то чувашина (село оказалось чувашским), где и предложили расположиться. Караульного не приставили, а только с вечера раза два к нам понаведались.

Вскоре после того, как стемнело, стало слышно пение со стороны штабной избы, стали раздаваться выстрелы, бешеный лай собак. Оказалось, красноармейцы достали самогонки и загуляли. Пение продолжалось довольно долго, и только начавшийся дождь загнал гуляющую публику по избам. Мне, конечно, было не до сна. К утру, когда еще было совершенно темно, часа, вероятно, в четыре, я разбудил своих спутников и стал доказывать им необходимость немедленно трогаться дальше. Возница, боявшийся реквизиции лошади, присоединился ко мне, и все согласились.

Во избежание задержки у штаба мы решили проехать задами, а ввиду незнания дороги я начал уговаривать нашего хозяина, явно не сочувствовавшего красным, проводить нас до леса, начинавшегося верстах в четырех от села. Однако боязнь ответственности заставила его наотрез отказать.

Ощущение сырости, незнание местности, возможность быть вновь задержанными патрулями красных были весьма неприятны. В каждом кусте, каждой точке, чернеющейся на начинающемся светиться горизонте, чудился верховой. Лошадь мы гнали насколько могли, но благодаря грязи пришлось все же идти пешком. Через некоторое время, уже недалеко от леса, мы нагнали какие-то подводы. Это оказался довольно большой обоз, шедший с беженцами из города Кузнецка Саратовской губернии, откуда они бежали со своим скарбом ввиду происшедшего налета на город анархистов, сопровождавшегося страшной кровавой бойней. Все эти беженцы стремились на восток, думая найти убежище и безопасность у чехов.

Узнав от нас, что мы вырвались от красного разъезда, весь этот обоз, растянувшийся на порядочное расстояние, всполошился, дремавшие люди встрепенулись и, в испуге повторяя «красные, красные», начали стегать лошадей; пассажиры спешились и бежали рядом с телегами. Картина была до того курьезная, что, несмотря на довольно серьезное положение, без смеха нельзя было смотреть на эту растянувшуюся по дороге ленту лошадей, телег и бегущих, с поднятыми на голову подолами от шедшего довольно сильного дождя, людей. Как вся эта компания проскочила мимо застав, один бог знает. Вероятно, загулявшие с вечера красноармейцы под утро крепко заснули и прозевали обоз.

Добравшись до леса, тянувшегося до села, занятого, по слухам, чехами, верст на шесть, мы вздохнули свободнее. Тут уже легче нам было спастись, свернув в нужный момент с дороги в чащу. Однако опасения оказались напрасными, и мы никаких разъездов или дозоров более не встречали. В деревне, находящейся на чешской стороне, тоже никаких дозоров не оказалось, и только уже дальше, верстах в 25 за этим селом, нам попались двое верховых с белой повязкой на рукаве, принадлежавших к составу Народной армии, собственно же чехов не было в этом районе совсем.

Приближаясь к Сызрани, мы видели в стороне линии железной дороги, как вышедший броневой или просто вооруженный поезд обстреливал шедший навстречу паровоз красных. Каких-нибудь частей войск мы не встречали по дороге совершенно. Впечатление было такое, что идет спор за обладание полотном железной дороги и занятие или оставление деревень происходило исключительно по этим соображениям. Население к белым или, как оно говорило, к «чекам» было благожелательно, и только местами говорили, что белые уже несколько месяцев не платят добровольцам жалованья. Зато указывалось на обилие на Волге продуктов, белого хлеба, на свободную торговлю, и последняя в особенности казалась населению ценной. Таким образом, я добрался на 12-й день на Волгу. Это было 6 сентября по старому стилю.

При въезде у нас спросили документы, но это делалось более для формальности. Вообще картина представлялась отнюдь не боевой, и жизнь во всем этом районе имела самый мирный, безразличный характер.

У белых

Если прилегающая местность к Сызрани не была занята войсковыми частями и не имела вида театра военных действий, то сам город Сызрань был настоящим военным лагерем. Вся власть как в городе, так и на станции железной дороги была в руках чехословаков, образовавших свои штабы, комендатуры, контрразведки. Русские части были в этот момент на фронте, и жизнь населения руководилась чехами.

Порядок в городе был сравнительно хороший, то есть никаких поражающих глаза ненормальностей или уклонений от общего типа прежней жизни русских городов заметно не было. В магазинах товары были, продажа съестными продуктами шла везде. На базаре на площади, в лавках по городу можно было видеть