где меня не знали. Я все время придерживался того взгляда, что организации рассыпаться не следует: мы несравненно больше могли принести пользы, поддержав наступление внутренним восстанием, и, будучи в связи с железнодорожниками, могли захватить подвижной состав и не дать вывезти запасы из этого района, а тут местами были запасы нефти, которые были очень нужны и для населения.

Решив двигаться, я взял смену белья в солдатский мешок за спину и отправился в путь. Прожив два дня в безопасности в другом уезде, я убедился, что ничего хорошего не выясняется; начали появляться из местного уездного города спасавшиеся от приехавшей тоже и туда Чрезвычайной комиссии.

Бежали люди самых различных профессий: были учителя, служившие на войне прапорщиками, были лавочники, бежали купцы, чиновники, бывшие полицейские, агрономы и другие интеллигентные и полуинтеллигентные люди. Все это стремилось либо к чехам, либо в более глухие места в надежде пережить первый шквал.

Убедившись, что есть арестованные и среди близких мне по конспиративной работе людей, что организация разгромлена, что фактически дело наше пропало и помощи оказать нельзя, я, уведомив друзей, решился идти к чехам, фронт которых был от меня по прямой линии верстах в 350. Направившись на восток, я шел в полной уверенности, что иду не надолго; все так говорило за успех Белого дела, всем так ненавистен был красный режим и таким бессмысленным и уродливым он казался по своему существу и основаниям, что тянуть его, казалось, нет никакой возможности. Да и логика, и обещания союзников о необходимости восстановить на Волге противо-немецкий фронт ввиду связи Германии с большевиками были так убедительны. Однако все надежды обманули.

Сперва я шел по довольно знакомой мне местности, заходя к известным мне хуторянам, мелким землевладельцам, мельникам, которые давали мне рекомендации и направляли к своим родным и приятелям. Тогда большинство из них еще сидело на местах, но впоследствии много и из них погибло, сидя в тюрьмах за неуплату контрибуций. Все эти люди входили в мое положение, способствовали всеми силами, давали советы, указания. Местность, по которой я шел, была довольно глухой, я избегал больших дорог, проезжих или торговых сел, хотя это, конечно, удлиняло значительно путь, но зато давало возможность идти, где террор еще не успел проявиться. По дороге мне называли и других лиц, бежавших теми же днями по тому же направлению.

Общее мое впечатление от соприкосновения не только с сельской буржуазией, но и вообще с населением, попадавшимся мне по дорогам и селам, выражалось в определенном недовольстве советским режимом. То, что власть перешла в руки более бедных крестьян и молодежи, вызывало известный протест. Ведь в большинстве случаев бедными в селах являются неудачники в хозяйстве или пьяницы и лодыри. Неудачники вследствие несчастий не являются подходящими для руководства Советами, в большинстве случаев они тихие и скромные мужики. Плохой же хозяин, лодырь, уважением села не пользуется, хотя временно он и может выплыть на поверхность.

Ближе к фронту можно было услышать разговоры о различных боевых действиях; население было в курсе дела происходящих столкновений, знало линию фронта.

Тут пришлось услышать много рассказов о преследовании священников со стороны красных в связи с борьбой и преследованием лиц, сочувствующих белогвардейцам. Эти рассказы имели, по-видимому, одни и те же основания, и молва шла из уст в уста, повторяя те же случаи. У меня еще и сейчас на памяти рассказ, как к дьякону какого-то села близ ст. Барыш Московско-Казанской железной дороги пришли вечером какие-то люди и, назвавшись белыми, попросились у него переночевать. Дьякон этот, узнав, что его гости белые, с удовольствием впустил к себе, начал угощать, сказав, что для них у него хватит провизии хоть на целую неделю. Через некоторое время вновь послышался в окно стук, и, опасаясь за своих гостей, дьякон спрятал их под пол. От пришедших он скрыл присутствие находящейся компании, но те вдруг появились, заявили, что они красные, и тут же, выведя на двор дьякона, расстреляли его за сочувствие белогвардейцам.

Пройти эти 350 верст пришлось по Пензенской и Симбирской губерниям. У линии фронта мне стали попадаться подводы, а иногда и целые обозы, шедшие из Сызрани и обратно с товаром и продовольствием. В Сызрань везли преимущественно табак, производства которого на Волге нет, а обратно везли из чехословацкого района соль и керосин, в котором тут ощущался острый недостаток. К этому времени, то есть к началу сентября по старому стилю, пропуск через фронт был свободен.

Однако, когда я подошел к линии, положение неожиданно обострилось. Еще по дороге я услыхал разговоры о полученных в волостях сведениях, что Симбирск и Казань пали, и, хотя это известие казалось невероятным в силу тех надежд, которые возлагались на чехов, тем не менее, приходилось верить.

Последнюю часть пути я шел с попутчиками, какими-то рязанскими мужиками и бабой, пробиравшимися в Сибирь к родственникам, ближе к хлебу. Один из них, старик, проживший в Петрограде в качестве приказчика в зеленной на Сенной площади и купивший после долгих лет упорного труда где-то дом за Вырицой, никак не мог примириться с тем, что большевики реквизировали у него этот дом, а его из него выгнали. С этими спутниками мы случайно встретились по дороге и наняли шедшую в Сызрань за солью подводу, с тем чтобы иногда подсаживаться на телегу, но по пескам и в гору был уговор идти пешком.

За несколько десятков верст до последней деревни, находившейся в то время в руках красных, мы справлялись у встречающихся относительно возможности проехать в Сызрань и получали неизменный ответ: «Идите смело, никакой задержки по пути нет». Однако при въезде в это последнее село, за которым уже в 12 верстах находились чехи, нас неожиданно задержал разъезд, только что въехавший в деревню. После короткого разговора, осмотра паспортов, убедившись, что оружия нет, задержавший нас рослый красноармеец, по-видимому латыш, разрешил идти дальше. Обрадовавшись, мы все уселись на подводу и поехали рысью, надеясь до ночи проскочить фронт.

Но не тут-то было. При повороте в переулок мы увидали, как какие-то тени замелькали в окне углового дома, и затем выбежавший на дорогу красноармеец приказал нам вслед остановиться. Пришлось подчиниться, ибо чувствовалось, что шутить не будут. Тогда подошли к нам человек пять вооруженных «товарищей», и один из них, в белой папахе, на вид совершенно молодой, с удивительно ясными голубыми глазами, принялся нас допрашивать, откуда и куда едем, зачем, кто мы такие и. т. д. После предварительного допроса, который он вел в весьма повышенном, совершенно не шедшем