Шрифт:
Закладка:
Я посмеялся над своими товарищами-букинистами, но посмеялся сквозь слезы, потому что и себя не считаю непогрешимым в своей профессии. Нельзя судить их строго. Добро и зло часто перемешиваются в нашем деле по той же простой причине, как и везде. Нельзя не соврать, когда брюхо хлеба просит. Букинисты даже оправдывали свои действия и ссылались на наших писателей. Авторитет Грибоедова, по их мнению, подтверждал, что «умный человек не может не быть плутом», а по Крылову, «где силой взять нельзя, там надо полукавить».* И у торгаша, говорили они, есть душа.
Искренне сожалею многих книжников, память которых потревожил здесь. Любил я их, и они меня любили, не забывали с благодарностью снабжения их иногда совсем и ненужными книжками, хотя бы макулатурой, или снисходительное отношение к их нетрезвому и похмельному состоянию. Припоминаю одного философа-букиниста. Звали его, кажется, Герасимом, высокого роста, худощавый. Посылал я ему копеек по 50 в больницу. Не забыл он меня и перед смертью. Прислал мне подарок. В чем же состоял последний, как вы думаете, читатель? Из виньеток разных старых романов: «Юрия Милославского», «Последнего Новика» и др., гравированные художниками Скотниковым и Ческим.
Еще раз иду как-то у Чугунного моста;* вижу: полицейский везет Андрея Яковлевича Торочкова в больницу.
— Прощай, брат, — кричит он мне. — Больше не увидимся.
Дал я ему какую-то мелочь, и действительно, больше не пришлось нам видеться. А этот букинист был хорошим антикваром, занимаясь предварительно у известного Волкова, на Волхонке. Прекрасно знал книги и всякие вещи по этой части. Советами и знанием его пользовались Зайцевский и другие. Другого подобного антиквара поискать надо.
Наше больное место — книга. Любовь к ней — безгранична. С другой стороны, это тот же нож, при умении обращаться с ним можно себе хлеба отрезать, но можно и зарезаться. Ну и вертишься, пробиваешь себе путь житейский, руководствуясь именно этим умением. Тысячи пудов переворачивает букинист, разбрасывая книги направо и налево, не зная, на какую почву попадет семя, соображая лишь о заработке, но невольно помогая самообразованию. Самообразование не последнее место занимает в нашем мире. Зная только четыре правила арифметики, можно далеко уйти, терпеливо пережевывая и физику, и математику, и богословие, и т. д. Нельзя не вспомнить Кольцова,* которому наступил пятидесятилетний юбилей, а также Никитина.* Я не буду, конечно, касаться их биографии, а только вспомнил этих незабвенных покойников, видя в их слабости и страсти нечто общее с букинистами, сошедшими со сцены. Их время было тяжелым временем. Чтение книг лавочными мальчиками почти повсюду преследовалось. Подобное занятие не только запрещалось, но часто убыточно отзывалось и на их личностях.
— Рассказчики не годятся в приказчики, — нередко напоминали им. Невольно вспоминаются при этом следующие факты.
Как-то приходит в книжную лавку мальчик, спрашивает что-то по музыкальной литературе, кажется, ноты для скрипки.
Ему подают и спрашивают:
— Отчего у тебя такой шрам на лбу?
— А это я музыке учился потихоньку от хозяина. Значит, с кошками концерты разыгрывал; соло выделывал, да пересолил. Зачем-то хозяину понадобился ночью, услыхал, спрятал скрипку, бросился с чердака да в творило-то попал неудачно; скатился с лестницы кубарем, расквасил себе рожу, не помню, как меня подняли.
А то еще один половой в каком-то трактире, мальчуга, почти вовсе не имеющий свободного времени по своей службе, пристрастился к рисованию. Тоже, разумеется, потихоньку от старших приходилось ему предаваться любимому занятию, ночью, да чуть трактир не спалил упавшей свечой.
Хаживал ко мне один мальчик, из полотеров, покупал книги. Только как-то он пропал у меня из-виду. Лет через 25 приходит ко мне один офицер, купил, что ему нужно. Потом спрашивает меня, узнаю ли я его.
— Нет, — говорю, — не могу припомнить.
Он сам мне и напомнил свое полотерное происхождение, пояснив, что теперь он какой-то инженер, а не то архитектор, тысячи зарабатывает.
Был также мальчик, тоже из трактира, покупавший у меня книги преимущественно по мореплаванию и путешествию. Давно скрылся он из виду; может быть, путешествует вокруг света. И много видел я таких-то самоучек!
Букинисты, о которых говорил я, не без любви и сочувствия относились к ним, нередко делая доброе дело нуждающемуся люду.
Придет, в другой раз, бедная женщина и плачется:
— Вот, голубчик, муж у меня сторож, жалованья получает всего-то 12 рублей, а у нас пятеро детей, книжки тоже нужны. Уступи подешевле.
Ну, и встретит сочувствие на деле.
А сколько учащейся молодежи, не имеющей настоящих средств и пользующейся услугами букинистов! Но об этом распространяться не буду, боюсь, далеко зайдешь.
Н. П. Вишняков. Из купеческой жизни*
иколаевское царствование близилось к концу среди той удушливой атмосферы, которая воцарилась в нашем отечестве после европейских потрясений 1848―1849 годов и разрешилась грозою Крымской войны. С этой эпохой как раз и соединено пробуждение моего детского самосознания. Моей зародившейся наблюдательности прежде всего представились картины нашего тесного семейного мирка, и, запоминая их, я, сам того не замечая, знакомился со старинным складом нашего семейства, складом, которого корни восходили прежде всего к отцу, а затем терялись в самом отдаленном прошлом. Мне пришлось еще быть очевидцем того, что обречено было на постепенное исчезновение и забвение.*
Владение на Малой Якиманке, в котором жил со своей семьей отец, было им приобретено после французского нашествия, в 1814 году, у своего зятя Семена Алексеевича Алексеева. В купчей сказано, что Алексеев продал отцу «обгорелую белую землю с оставшимся на ней каменным строением». Так как земля гореть не может, то эпитет «обгорелая» следует отнести к строению; известно документально и из другого источника, что оба алексеевские дома в 1812 году сгорели. Надо, однако, думать, что они не очень пострадали от пожара и что стены остались прочными благодаря толщине и старинной исправной кладке, потому что отец счел возможным отремонтировать оба дома, ничего не ломая. В доме, выходившем на Малую Якиманку, поселился сам отец, а в доме во дворе устроил фабрику.* Так, помнится, мне передавали в детстве. С ростом семьи жилой дом стал становиться тесным. Пришлось фабрику перевести в новое помещение, по ту сторону Полянского переулка, и соединить оба дома пристройкой.
Итак, отцовский дом состоял собственно из соединения двух каменных зданий: переднего, главного, двухэтажного
