— Да вы о каком говорите?

— О сером пудесуа…*

— Ах, это не то! То, что я видела, это, наверное, гроденапль.* У Пороховой раньше похожее было. Что хотите, это гроденапль.

И так далее…

*

Я много хворал в детстве. Кажется, меня не миновала ни одна из болезней, свойственных детскому возрасту. Быть может, эта восприимчивость к заболеваниям происходила отчасти оттого, что я мало пользовался воздухом, а все сидел в комнатах: зимою, например, меня выпускали только при небольшом морозе к обедне, а гулять совсем не водили. Ни о каких микробах тогда не было и речи, а пуще всего боялись простуды, как последствия быстрого охлаждения. Как в большинстве и других домов, у нас мало заботились о вентиляции: форточки хотя и были кое-где, но открывались лишь в исключительных случаях, например, когда надымит печь или самовар. Отхожие места для взрослых мужчин были холодные, часто в особых пристройках. Содержались они далеко не в образцовом порядке. Мне передавали трагикомический случай, что во время торжеств по случаю свадьбы Ивана Петровича сам новобрачный чуть не провалился в отхожем месте вследствие того, что под ним подломилась гнилая половая доска. Первый теплый ватерклозет с промывной водой был устроен уже в доме моей матери около 1860 года. Это новшество удостоилось такого общего внимания, что его показывать водили гостей. Были, разумеется, между ними такие, которые находили это новшество праздной и лишней затеей.

Если замечали, что в комнатах нехорош воздух, то прибегали не к обновлению его посредством притока наружного воздуха, а к вящей его порче посредством курения «смолкой», уксусом, «монашенками», мятой или духами амбре, лишь бы заглушить дурной запах. Для сей цели носили по комнатам раскаленный в печи кирпич, опрыскивая его требуемой специей. Всем ли, однако, известно, что такое «смолка»? Так назывался конусообразный футляр из бересты, вершка в четыре-пять вышины, наполненный каким-то составом, куда входила главным образом сосновая смола. Держа конус вершиной книзу, на основание его возлагали горячий уголек и, поддерживая в нем горение раздуванием, медленно ходили по комнатам: смолистый состав плавился, шипел и, испаряясь, наполнял своим ароматом дом. Такими средствами достигалась дезинфекция.

У нас лечили разные врачи. Помню почтенного Герасима Ивановича Кораблева, нашего старого домашнего доктора еще при отце. Призывался ко мне из Голицынской больницы Евдоким Иванович Тихомиров, мужчина крупный, говоривший тенорком, кажется, очень добрый, про которого, однако, поговаривали, что он любит потчевать пациентов «лошадиными» дозами. Бывал частный полицейский врач Вертес. Однажды меня лечил какой-то гомеопат.

Обыкновенно у нас обращались к помощи врачей уже в случае определившейся болезни, с которой не удавалось сладить своими средствами. Иногда эти средства были «симпатические». Заговор считался действительным средством против зубной боли и против бородавок: для этого носились с нательным крестом ладанки, бумажки, камешки. Когда у меня был жар, мне привязывали на ночь к подошвам по селедке — селедки должны были «жар вынимать». Градусника тогда не знали, а определяли болезнь по осмотру языка и ощупыванию пульса и головы. Насморк и кашель лечили тем, что накапают на синюю (непременно синюю) сахарную бумагу сала и привяжут к груди на ночь или обернут шею заношенным (никак не новым) шерстяным чулком. В тех же случаях поили горячим отваром мяты или липового цвета, чтобы пропотеть. Если человек бился «животом», его поили капустным или огуречным рассолом, квасом с солью или давали есть моченой груши. Если болела голова, ставили к затылку горчичник. Полнокровным, страдавшим приливами, «кидали» кровь хоть один раз в году и непременно в определенное, одинаковое время года — и кровь после этого переставала «проситься». Вообще в чудодейственную силу кровопускания, пиявок и банок все, безусловно, верили и считали эти средства панацеями во множестве болезней воспалительного характера. Иногда больной, лежа почти в бреду, сам умолял, чтоб ему пустили кровь. Для этой цели приглашался экстренно домашний цирюльник, приходивший в определенные дни брить бороды и усы у мужской половины семейства.

Для читателей, незнакомых с тогдашними порядками, прибавлю, что при Николае I ношение усов составляло привилегию одних военных, а лицам других сословий безусловно воспрещалось; ношение же бороды разрешалось только крестьянам и лицам свободных состояний, достигшим более или менее почтенного возраста, а у молодых признавалось за признак вольнодумства. На таких старшие всегда поглядывали косо. Чиновники всех гражданских ведомств обязаны были гладко выбривать все лицо; только те из них, кто уже успел несколько повыситься на иерархической лестнице, могли позволить себе ношение коротких бакенбард около ушей (favorîs), и то лишь при благосклонной снисходительности начальства.

На даче мы никогда не живали. Дачи в то время были новшеством, принятым только в кругу очень богатых и эмансипированных купцов: так, например, Алексеевы и Шестовы уже давно обзавелись своими дачами в Сокольниках. Конечно, дачная жизнь и не могла развиваться ввиду полного недостатка в средствах сообщения. Теперь вызывает невольную улыбку одно упоминание о некоторых дачных местностях того времени. Так, мать моя припоминала, что на дачах живали, например, на Девичьем поле, под Нескучным и т. п. У нас первый опыт этого рода был сделан Иваном Петровичем, переехавшим на лето 1849 года в село Волынские, имение Хвощинских. Моя мать, выросшая в городе, никогда не любила дачной жизни, и впоследствии, когда ей приходилось гостить у кого-нибудь из сыновьев, делала это исключительно «из чести», чтоб сделать им удовольствие, и ограничивала обыкновенно свое пребывание коротким промежутком времени. Как истую горожанку, ее не пленяли ни перспективы полей и лесов, ни благоухание трав, ни прелесть летнего вечера: она тотчас находила, что «сыро», и удалялась в комнаты. Ее крайне беспокоили комары, мошки и пауки; пыльной деревенской дороге она без всякого сравнения предпочитала чистенькие дорожки своего сада, твердо утрамбованные и посыпанные красным воробьевским песком.*

*

Когда нам с няней разрешалось выходить для прогулок за ворота нашего дома, мы охотно посещали дворы при церквах, так называемые монастыри, особенно те, которые были попросторнее и где было побольше зелени. Таковы были, например, монастыри при церквах Спаса в Наливках,* Иоанна-воина.* Они заменяли собою публичные сады, которых, как известно, в Замоскворечье не существует.

Иногда мы ходили в Александровский сад. Дорога наша шла мимо оригинального уголка старинной Москвы, теперь не существующего. Берег Водоотводного канала, — или «Канавы», как у нас всегда выражались, — представляет в настоящее время между Большой Якиманкой и Малым Каменным мостом* площадь, вымощенную булыжником, а тогда на этом месте тянулся целый ряд ветхих деревянных домиков, одно- и двухэтажных, обращенных фасадами к