начиная с академиков и монашествующих до самого простого обывателя. Там он торговал девятую и десятую неделю после пасхи. Ездил он и во Владимир на ярмарку (21 мая). Интересно было посмотреть, в каком виде продавал он свой товар. Например, к месяцеслову присоединит еще какую-нибудь книжку духовного содержания или номер журнала и переплетет их вместе, а к оракулу* присовокупит книжку «Телескопа»* или хозяйственную, заботясь главным образом о том, чтобы его книги были посолиднее, потолще.

— Ведь и Н. И. Новиков,* — рассуждал Толченов, — прилагал к своим «Московским ведомостям» премии в виде «Экономического магазина» или «Детского журнала», и это имело влияние на успех его деятельности.

К тому же цены брал он умеренные, доступные слепому, малограмотному покупателю. Журналы вроде «Русского вестника», «Отечественных записок», «Библиотеки для чтения» и др., разбитые разные номера хладнокровно соединит в один переплет, руководствуясь сухаревской политикой: «все с рук сойдет». Приходит к Толченову покупатель, спрашивает календарь. Толченов подает ему, назначает 75 копеек, за 50 копеек уступил. Купивший календарь только дома заметил, что приобрел календарь-то старый, не на текущий год. В ближайшее воскресенье несет обратно Толченову, заявляя, что старый календарь совсем ему не нужен.

— Да и мне не нужен, — лаконизирует Толченов. — Я еще удивлялся, чего ради покупают люди старые календари.

Покупатель поворчал, поворчал; видит, что Толченова этим не проберешь, и пошел с тем же календарем.

На одном аукционе, вместе с книгами, пришлось нам купить разные минералы, летучую мышь (чучело) и череп человеческий. Книги-то, после раздела между собою, Толченову не достались, и приходилось ему взять именно минералы и разные вещи. Любопытно было видеть, как он продавал их.

— Мишка! — кричит он своему сыну на Сухаревском рынке. — Ты смотри, с минералами-то будь поаккуратнее, поосторожнее. Каждый камушек заверни в бумажку.

Подойдет к Толченову покупатель, тот сейчас всякий камушек обдует, оботрет осторожно, почти с благоговением показывает и начнет городить, что ему только в голову влезет. Кого-то уверял, что между его минералами есть печенка окаменелая, которою можно очень свободно заменить собственную, если последняя будет плоха. Все это практиковалось на глазах рынка. И ведь являлись покупатели на этот товар. Летучая мышь большого размера, как замечательная редкость, по вдохновенному объяснению Толченова, продавалась что-то очень долго, но все-таки и ее кто-то купил. С черепом же вышел характерный казус. Кто-то, начитавшийся, как видно, Фогта, Дарвина, Молешотта и других, вместе с тем принадлежащий, вероятно, к семейству небогатому и мало еще цивилизованному по части естественных наук, купил у Толченова для практики череп. Притащил свою покупку домой, а там его, должно быть, хорошо пробрали за этот товар, он и потащил в ближайшее воскресенье обратно, тому же Толченову.

— Возьми, пожалуйста, назад.

— Нет, милый человек! Мне тоже не надо. Куда я с ним денусь? Пожалуй, еще отвечать придется!

Покупатель упрашивает и умаливает его, Толченов одно твердит: «Не надо и не надо». Тот вертится с своим кулечком, не зная, что с ним делать. Но вот как-то улучил минутку, подбросил Толченову под прилавок и бежать скорее… Потом Толченов вторично продал этот скелет какому-то студенту, который назад уже не приносил…

На каком-то казенном аукционе высокая фигура Толченова, с бородой, в тулупе, является в валеных сапогах, разрисовывая паркетный пол медвежьими следами. Генерал, хозяин аукциона, замечает ему:

— Куда ты лезешь?

— Я, батюшка, ваше превосходительство, — смиренно отвечает Толченов, — хочу казенный интерес поддержать: на торги пришел. Хочу дать задатку. Сколько следует? Прикажите получить.

Вынимает из сапога пятьсот рублей и, почтительно раскланиваясь, кладет на стол перед генералом.

— Потрудитесь сосчитать, ваше превосходительство.

Мы едва удерживались от смеха, глядя на серьезную, неулыбающуюся физиономию Толченова и его иронически почтительную позу, с которою он проделывал все это.

Мы, букинисты, любили этого человека. Тем не менее оказалось, что в отношении нас он был своего рода Бисмарком.* Дело было так. Как известно, места на вербную торговлю сдаются Думой. Ради экономии, чтобы не производить торгов, и для нашего брата, книжников, чтобы не наносить друг другу цену, мы поручали ему одному торговаться за нас всех, как бы за одного себя. А он, как благодетель наш, уже от себя сдавал нам места, и благодеяния его простирались, по-видимому, столь далеко, что сам он удалялся торговать в третью линию, предоставляя в наше распоряжение более видные, бойкие места. После уже мы как-то узнали, что наш общий друг и благодетель пользовался от нас по одному и по два рубля с сажени. «Постой, брат, думаем себе; надо тебя поучить». Не стали его уполномочивать. Ему было очень обидно видеть такое неповиновение от нас.

— Ладно же, — говорит. — Я буду торговать разные места!

Наступило время торгов. Начал с 1 рубля, а кончил 7―8 рублями за сажень. Все же ему пришлось уступить свои, нами насиженные места. Делать нечего! Думаем: «Ладно, голубчик; чем-то кончишь?» Как набрался он местами, видит, что надо отстать, перестал торговаться. Мы же начали торговать для себя места в другом участке, по линиям, так что его-то места сделались совсем отдаленными от других книжников. В этот раз он потерпел большой убыток и перестал уже против нас идти.

*

Нельзя тоже не вспомнить Измайлова, Герасима Егоровича, по прозванию Шибаршина. Он держал себя барином, одевался прилично, носил пуховую шляпу, был небольшого роста, с черными усиками, волосы причесаны и напомажены, короче, «старичок-женишок». Супруга его тоже выглядывала солидною. Их звали Ганечка и Манечка. Они вели жизнь бонтонную. Торговали на Никольской, у Троицы в Полях* (место, хорошо известное москвичам). Попить и покушать они любили, но платить деньги не любили. Жизнь окончили в Ремесленной богадельне, куда Измайлова, страдавшего в последнее время ногами, препроводили из больницы.

Держал он себя всегда, так сказать, на высокую ногу и врал артистически, не хуже Хлестакова. В его торговле трудно было найти сколько-нибудь порядочную, стоящую любительского внимания книгу; но это не мешало ему, однако же, всем и каждому рассказывать, будто бы он имеет в особом сарае немало ценных, редких книг, да у него-де времени нет добраться до них, привести их в порядок. Спрашивай у него какую хочешь книгу, хотя бы самую редчайшую, или даже вовсе не существующую, он всегда серьезно ответит, что была у него эта книжка, и только недавно продал ее. Случалось, что покупатель приобретал какую-либо редкую книгу, заплатив, положим, рублей 10, зайдет к Измайлову и покажет ему свою покупку; наш Ганечка непременно выпалит:

— Ах, жалко! Вчера только я продал такую же, и всего-то за 3