— Все еще серчаешь, Петр?

— Серчаю, Северин? Не серчаю, а тоскую. Куда и зачем мы идем? Разогнались свободу добывать людям, а себя закабалили вот уже который год. Как проклятые, идем и идем. Сожгли кучи панских грамот, сотню панов отправили на тот свет, — может быть, и мучениками станут пред праведным небом. А что мне от этого?

— В тебе, Петр, кровь высыхает, остался только перекисший квасок.

— Какой, к чорту, квасок? Ничего во мне не высыхает. Не выдумывай, Северин, не мудрствуй. Подумай лучше о том, на каком кваске мы держим людей в постоянном походе. Зимой конину ели, в уманских лесах на морозе ночевали, болезни снегом лечили. Добрая половина людей отошла от нас.

— Трусы отошли. Зато новые, с хорошей кровью, готовые к борьбе за человеческие права, каждый день приходят и пристают. Это уж настоящие, те, что и о завтрашнем дне думают.

— Да к Лободе теперь, Северин, их еще больше идет, и тоже о борьбе говорят. Нечего и тебе за старшинование бояться… Нужно присоединяться к войску Лободы.

Юрко Мазур с другой стороны подъехал к Шостаку. По натуре своей Мазур был только воякой, политика раздражала его. И он чувствовал недовольство Наливайко, но по другой причине.

А по-моему, нам нужно подождать Жолкевского и напасть на него. Бронек на рассвете вернулся из разведки, передает, что жолнеры тоже с неохотой подчиняются гетману, грабежом и горилкой забавляются.!

Наливайко молчал. Он прекрасно понимал обоих: живут сегодняшним днем и не думают о будущем. Одному Подолья жалко, другой скучает по крови врага, от нечего делать саблей рубит дубки в лесу.

— Если бы человек не заботился о своих потомках и жил только для себя, вот как вы, то род человеческий давно вывелся бы, — вот что должен сказать вам обоим. Не для себя восстаем, а для всех людей, для потомства. И как хороший хозяин в своем хозяйстве, мы должны думать не только о сегодняшнем дне, но и о завтрашнем, и о послезавтрашнем…

— Послезавтра пасхальная суббота, Северин… Эти разговоры мы уже слышали, а я хочу жить и праздновать светлое воскресенье.

— Так празднуй и не морочь голову ни себе, ни другим. Поворачивай и празднуй, как праздновал Марко Дурный и Татаринец в Мацийовичах… Старшины народного повстанческого войска называется! Не своим положением старшого дорожу, а делом нашим святым, как верою новой и великой. Схватить саблю и уничтожить какого-нибудь пана в замочке на Подолье, а потом светлое воскресенье праздновать, пока другой пан еще крепче не затянет петлю на твоей шее, — вот и вся ваша дума о свободе. Не нужно мне таких старшин! Я хочу до конца уничтожить панство. А ради этого не грех и пострадать какой-нибудь год. Волю народа голыми руками не возьмешь, как горсть подсолнухов из девичьего кармана. Страдаем, зато науку хорошую, как пана бить, получаем, и потомки наши, если не мы, добьют-таки панов… Явимся в Сечь, договоримся, если с нами будут разговаривать, а разговаривать они должны. Соберем все распыленные по Украине силы и выступим. Пусть тогда будет старшим тот, кого выберем сообща и кому присягнем, как ты, паи Шостак, присягал мне. Нашего дела не должна задушить корона польская, хоть войско наше и будет терпеть временные поражения. А к этому идет с нашими раздробленными силами и такими вот гнилыми разговорами.

— Так объединимся с Лободой, с Шаулой. Скажи им то же, что говоришь нам. И здесь, хотя бы в Белой Церкви, свою Сечь оснуем.

Наливайко предпочел смолчать. Тогда Шостак решил сказать ему все:

— Выслушай меня, Северин, спокойно. Я верен своей присяге и тебе, друг. Ночью Бронек вернулся не один, а привез с собой сотника одного от Лободы.

— Может быть, он шпион, этот сотник?

— А чорт его знает, кто он. Послом от Лободы называет себя и предлагает объединяться. Знаем, что ты против этого, упорствуешь, и не хотели даже показывать тебе этого посла.

— А куда его девали?

— Панчоха на допрос взял, он его давно знает.

И Наливайко приказал остановиться под лесом, разыскать Панчоху с сотником и Бронеком. Как потревоженный в берлоге зверь, гонял он вдоль войска, успокаивал свою смущенную душу. Останавливался на скалистом берегу Роси, может быть и не видел ее, а вглядывался в тайны будущего, искал там лучшей доли. И не себе искал, а людям. О своей доле иногда говорил:

— Моя доля в ножнах на боку острой сталью висит. Чем острее ее лезвие, тем дольше его хватит. До самой смерти хватит мне моей доли…

Подошла обеденная пора. Над лесом разбушевался суховей, по небу мчались растрепанные тучи, конца им и краю не видно. Надеялись на солнечную погоду, радовались теплу, а солнце и не выглядывает уже больше из-за туч.

К одинокому Наливайко, стоявшему у обрыва над Росью, подъехали старшины — десятка два коней. Панчоха с Бронеком сопровождали чужого, неизвестного всадника на гнедом красивом коне. Держал он себя независимо, на губах застыла на диво красивая улыбка. Наливайко тоже улыбнулся и проговорил про себя: «Недоношенный какой-то в чреве матери, сразу ж видно». Потом, не дождавшись приветствия, не выслушав своих постоянных разведчиков Бронека и Панчоху, сказал:

— Вижу, войско пана Лободы не жалуется на бедность края, одето не хуже кварцяных жолнеров… Пожалуйста, пан сотник, назовите свое имя и скажите при наших старшинах, зачем и как попали в наш лагерь.

— Уважаемый пан старшой… Я сотник войска гетмана Лободы Стах Заблудовский. По приказу пана гетмана приехал, чтобы изложить его предложения пану Наливайко.

— Выкладывайте.

Сотник перестал улыбаться и на минуту спрятал свои женские ровные зубы, но Наливайко не смотрел на него.

— Пан Лобода не возражает против того, чтобы ваше войско присоединить в Белой Церкви к своему. Еще в Киеве пан Шаула с артиллерией и двумя тысячами вооруженных присоединился к пану Лободе и тоже идет к Белой.

— Шаула присоединился?

— Да, присоединился, и ничего удивительного здесь нет: украинские войска соединяются для единой цели… Сегодня ночью пан Шаула должен войти в Белую Церковь с киевской дороги. Пан Лобода советует вам тоже войти в город, соединиться с Шаулою, а затем вас нагонит и сам пан гетман.

— Фамилия пана сотника, кажется, знакома мне немного. То не он ли помог жене гетмана напугать своего супруга бегством?.

Обычная улыбка расцвела на губах сотника. Он даже не задумался над тем, издевается- ли над ним Наливайко или восхищен героическим его поступком.