СОИ была частью того глобального противостояния. Программа предусматривала использование лазеров и другого новейшего вооружения для уничтожения приближающихся баллистических ракет противника и, хотя была официально закрыта в 1993 году, оказала серьезное политическое влияние на приближение конца холодной войны и распад Советского Союза.

Моя работа в Тальпиоте также стала основой моей докторской диссертации, которую я завершил, когда мне было двадцать четыре года. Темой была физика плазмы, описывающая наиболее распространенное из четырех фундаментальных состояний материи: его вы можете найти в звездах, молниях и некоторых телевизионных экранах. (Если вам это интересно, диссертация называлась «Ускорение частиц до высоких энергий и усиление когерентного излучения при помощи электромагнитных взаимодействий в плазме». Гораздо менее броское название, чем у этой книги.)

* * *

Даже получив докторскую степень, я не знал с уверенностью, чем буду заниматься. Я не был женат на физике плазмы. И меня все время тянуло назад, в Бейт-Ханан. Большая часть меня хотела кардинально сменить курс и вернуться к философии. Однако цепочка решений, не все из которых были приняты мной лично, определила для меня другое направление.

Все началось с одной поездки на автобусе, случившейся еще во время моей армейской службы. Рядом со мной тогда ехал физик Ари Зиглер, и в разговоре он вскользь заметил, что самое престижное место для аспирантуры – это, без сомнений, Институт перспективных исследований (IAS) в Принстоне, штат Нью-Джерси. Спустя какое-то время, когда я был в Вашингтоне, округ Колумбия, встречаясь с чиновниками, ответственными за работы над СОИ, а также после этого, на конференции по физике плазмы в Техасском университете в Остине, – мои пути пересеклись с «папой римским физики плазмы» Маршаллом Розенблютом. Я знал, что Институт перспективных исследований был его альма-матер, поэтому расспросил его о деталях. Он поддержал идею, посоветовав съездить туда ненадолго. Воодушевленный, я немедленно позвонил Мишель Сейдж, сотруднице администрации IAS, и спросил, не могу ли я посетить их на следующей неделе. Она ответила довольно прохладно: «Вы не можете просто приехать к нам. Отправьте мне свое резюме, а после я дам вам знать, сможете ли вы приехать».

Я совсем не пал духом и отправил ей список из одиннадцати своих публикаций, позвонив снова через несколько дней. На этот раз она согласилась, и мы запланировали визит ближе к окончанию моего пребывания в Соединенных Штатах. Когда я прибыл в ее офис рано утром назначенного дня, Мишель встретила меня словами: «Только один преподаватель может уделить вам свободное время, это Фримен Дайсон. Я представлю вас ему».

Я был в восторге. Я знал имя Дайсона из своих учебников по квантовой электродинамике. Вскоре после того, как я вошел в кабинет Фримена, он сказал: «О, вы из Израиля. Вы знаете Джона Бакала? Он любит израильтян». Он, должно быть, заметил недоумение на моем лице, поэтому пояснил: «Его жена, Нета, она из Израиля». Я признался, что никогда не слышал об этом человеке, не говоря уже о его жене Нете.

Я узнал, что Джон Бакал занимается астрофизикой, и вскоре даже попал к нему на ланч. В итоге он пригласил меня вернуться в Принстон через месяц с визитом. Как мне стало известно, за это время он провел «сбор разведданных» – связавшись с самыми известными израильскими учеными, такими как Ювал Нееман, чтобы узнать их мнение по поводу меня. Что бы они ему ни сказали, когда я приехал во второй раз, Джон пригласил меня в свой кабинет и предложил престижную пятилетнюю стажировку – но при условии, что я буду изучать астрофизику.

Конечно же, я сказал «да».

* * *

Когда мне впервые посоветовали посвятить свою профессиональную карьеру астрофизике, я даже не знал, что заставляет Солнце светить. Тот факт, что Бакал занимался изучением процессов возникновения слабовзаимодействующих частиц (нейтрино) в горячих недрах Солнца, сделал мою неосведомленность в этой теме еще более удручающим обстоятельством. До этого времени мое внимание было сосредоточено только на той плазме, которую можно обнаружить и использовать в земных условиях.

Ради справедливости следует сказать, что Бакал знал, какими исследованиями я занимался раньше. Тем не менее он оставил свое предложение в силе. То, что он пошел на риск, удивило меня тогда, а сейчас кажется еще более удивительным. (С тех пор состояние академических кругов сильно изменилось, и я сомневаюсь, что сегодня кто-то обладает смелостью сделать такое предложение молодому ученому.) Я был и остаюсь благодарен ему. Дав свое согласие, я решил доказать, что чутье не обмануло Бакала, а также и всех тех замечательных ученых, которые помогали мне на моем пути.

Хотя мне пришлось поднапрячься, чтобы освоить базовую терминологию по новой теме, чтобы я мог по крайней мере сам писать свои статьи, в целом область была мне знакома. Плазма – это состояние, в которое материя переходит при высоких температурах, когда атомы превращаются в море положительно заряженных ионов (ядер атомов, потерявших почти все электроны) и отрицательно заряженных ионов – этих самых отделившихся свободных электронов. Несмотря на то что большая часть обычного вещества в современной Вселенной (включая недра звезд) находится в состоянии плазмы, данная область исследований изучает плазму в лабораторных условиях, которые значительно отличаются от таковых в космосе. Опираясь на имеющиеся у меня знания и наработки, свое первое крупное исследование в астрофизике я посвятил процессу и хронологии превращения атомарной материи во Вселенной в плазму. Так началось мое увлечение ранней Вселенной, так называемым «космическим рассветом», или, говоря иначе, условиями, при которых формировались первые звезды.

После трех лет работы в IAS по совету коллег я начал подавать заявки на место младшего преподавателя в разные институты, в том числе на кафедру астрономии Гарварда. Я оказался на втором месте в их списке. Кафедра редко предлагала постоянное место работы младшему преподавателю, поэтому многие кандидаты, включая человека, которому эта должность была предложена до меня, думали дважды, принять ее или нет.

Что касается меня, я согласился с радостью. Я помню, как обдумывал тогда свое решение. Я полагал, что если мне не предложат в итоге постоянную должность, то я смогу уехать на отцовскую ферму или вернуться к своей первой академической любви – философии.

Я приехал в Гарвард в 1993 году. Три года спустя я получил там постоянное место.

* * *

С тех пор я пришел к убеждению, что Джон Бакал не просто верил в то, что я смогу переключиться с физики плазмы на астрофизику, но он также видел во мне родственную душу, а возможно, и более молодую версию себя. Бакал в свое время поступил в колледж, чтобы изучать философию, но вскоре пришел к выводу, что физика и астрономия дают более полное понимание самых основных истин Вселенной.

Я пережил подобное осознание после того, как покинул Джона и IAS. Став в 1993 году младшим преподавателем в Гарварде, я решил, что слишком поздно кардинально менять карьеру и возвращаться к философии. Что не менее важно, у меня было ощущение, что мой «брак по расчету» с астрофизикой на самом деле воссоединил меня с первой любовью, просто она была одета в другое платье.