Только такими и должны, по его убеждению, быть шахтеры.

— А ты… бригадир?

Озадаченно покрутив головой, Волощук нехотя признается:

— Я беспартийный.

— Почему?

— Грехов много. — И, помолчав, дружески хлопает Тимшу по плечу так, что тот гнется. — Давай-ка завтра переселяться отсюда!

— Куда?

— К Косарю. Там в комнате две койки освободились.

Тимша настораживается:

— Чьи?

— Не все равно? Спи ложись да не ори благим матом, ежели что привидится. У меня прямо мураши по спине!

Волощук выключил свет, ушел, лег и сразу же сонно задышал. Потушенный окурок чадил никотинным перегаром. Тимша поднялся, выбросил его за окно; поеживаясь, закутался в байковое одеяло.

Ребята в училище засыпали мгновенно, а он должен был полежать, вспомнить, что случилось за день, оценить сделанное и несделанное, увиденное и услышанное. Иногда бывал доволен собой, радовался, что поступил так, а не иначе, чаще корил себя за какую-нибудь глупость, сорвавшееся словцо или еще что.

«Все-таки мне здорово повезло, — думал Тимша, ворочаясь с боку на бок и глядя то на мутно расплывавшуюся стену, то в едва голубеющее окно. — Проходчикам в шахте — самый почет! Без них ни один шахтер к углю не подступится. А бригадир — отчаюга! Как это он про «карлика»? Ага: «На меня, говорит, падал — я молчу, сплю. А тебе только во сне привиделось — орешь благим матом».

Потом ему вспомнилось, как выносили из шахты погибших, как вместе со всеми собравшимися Тимша стоял, у главного ствола и, сдерживая дыхание, ожидал поднимающуюся клеть. На площадке было тесно, жарко. Пугающе раздавались сигнальные звонки.

Наконец лязгнула дверь. Молоденькая докторица в измазанном халате приказала ожидавшим у ствола санитарам:

— Выносите! Осторожнее…

Собравшиеся подвинулись ближе.

— Кто это?

— Дайте же взглянуть!

Подчиняясь требованию, докторица откинула край брезента. Собравшиеся увидали синее, в кровоподтеках лицо звеньевого Рудольского, удивленно раскрытые, словно бы остановившиеся глаза Воронка.

— Как живой! Глядит… будто не расшибся.

— А Рудольский — в крови. И шея подвернулась: видно, позвонки повредил.

Родных ни у Рудольского, ни у Воронка среди собравшихся не было. Поспешно набросив брезент, докторица приказала санитарам нести их в машину «Скорой помощи».

Оцепенение ужаса прошло. А может, так думалось только Тимше. Он не любил глядеть на мертвых, повинуясь необъяснимому внутреннему чувству, всякий раз отталкивавшему его, и с удивлением заметил, что молоденькая докторица совершенно равнодушно разглядывала их, поправляла завернувшийся брезент. Стараясь пересилить что-то внезапно подступившее к горлу, Тимша едва протиснулся к выходу, услыхал, как снова лязгнула дверь, как раздался чей-то крик.

Выбраться наружу не было никакой возможности. В дверях и за дверями теснились так, что казалось удивительным, как шли санитары с носилками.

Рукоятчицы вели под руки молодую женщину с выбившимися из-под темного платка пышными волосами и словно оберегали от всех. Как ни было обезображено слезами ее лицо, оно поразило Тимшу озорной и тревожной красотой, казалось, говорившей всем: «А все-таки жизнь прекрасна!»

Тимшу прижали к самой стене. Краешком глаза он видел, как несли Пазычева, как, покачиваясь, плыла откинувшаяся, разбитая голова Журова.

Оказавшийся рядом Янков бесшабашно выругался:

— Дур-рак! Себя и товарищей из-за дряни погубил…

Стало просторней. Тимша вздохнул всей грудью. Кто-то подтолкнул его в бок, шутливо обхватил сзади.

Он оглянулся. Никифор Чанцев и Олег Яремба, дружки по училищу, зажали его, как футболиста, в коробочку.

— Эка, на вдовку загляделся! Своих не замечаешь…

— Куда ему! Он теперь в смене вместо Пазычева.

Наважденье чужой беды развеялось. Тимша встряхнулся, так же весело отозвался:

— А вы всё зубоскалите!

Чанцев, ражий, себе на уме, признался:

— Страховито, ребя, так-то на-гора выходить! Как эти… поубитые.

— Страховиты не они, судьба шахтерская, — возразил любивший жизненные обобщения Яремба. — Под землю идешь живой, а на-гора — сам не свой! То кровля придавила, то еще что… вроде «карлика».

Тимша засмеялся.

— Мне шахта каждую ночь во сне видится. Ей-богу!

— А ты не спи, — совершенно серьезно посоветовал Чанцев. — Лежи, ушьми хлопай, муравьев считай…

— Каких еще муравьев?

— Где-нибудь в муравейнике.

Машины «Скорой помощи», гудя, тронулись в Углеград. Собравшиеся стали расходиться, на разные лады обсуждая случившееся.

Ребята пошли к Северному. После окончания училища их распределили по разным шахтам: Тимшу — на Соловьинку, Чанцева — на пятую, Ярембу — на шестую. Путь был один: сначала — подсобником, потом — как пофартит.

— Айда в столовку, — предложил Яремба. Низенький, смуглый, цыган не цыган, армянин не армянин, он любил поесть и часто говорил, что главное в жизни — питание. — Брюхо — злодей, вчерашнего добра не помнит!

— То-то ты о нем заботишься, — забористо поддел Чанцев. — А на сколько гульденов располагаешь?

— На восемьдесят с хвостиком.

— А ты, Тимша? Небось каждый день отбивные заказываешь?

Тимше неловко было признаться, что у него на обед нет и восьмидесяти копеек.

— Я больше на овощи нажимаю. От них, говорят, не состаришься.

— Вроде барана? — засмеялся Чанцев. — А у меня, признаться, ничего нет. Может, одолжите? Вчера с девчонкой в кино последнее на мороженом профинтил.

Они не удивились. К девчонкам Чанцев был неравнодушен еще в училище и, стыдясь простецкого своего имени, называл себя каждый раз по-новому: то Андреем, то Константином, то Игорем.

— Давайте лучше сразу сложимся, — предложил практичный Яремба. — У меня восемьдесят восемь копеек. А у тебя сколько? Выкладывай, Тимша!

Отказываться было неловко. Тимша, не утаивая, выложил все, что имел.

— Двадцать, сорок, пятьдесят пять, шестьдесят. Шестьдесят три, четыре, шесть. Шестьдесят семь, — считал Яремба. — Не густо! Давай свои, Ника…

Чанцев вывернул для убедительности карманы.

— Я же честно: ни гульдена!

— Итого: рубль пятьдесят пять. Делим на три, получается — по пятьдесят две копейки. Исходя из этой сметы и нагружайте подносы. Хлеб бесплатный.

— Хлеба я могу съесть половину бохана, — похвастался Чанцев. — А если водой запивать, то и весь бохан!

Тимша шутливо поддел:

— А с мороженым? В кино!

Чанцев не понял, на что он намекает, и даже не завелся.

— С мороженым не пробовал. А что? Интересно — сколько бы умял?..

Уснул Тимша на заре, когда заалелось небо за магистралью и надо было вставать, собираться на работу. Розовые тени бродили по его лицу с характерной черточкой на подбородке, словно подчеркивавшей, что, не глядя на желание казаться старше, оно совсем еще мальчишеское и нескоро сформируется, приобретет окончательный облик.

Волощук вышел с полотенцем в руках и, увидав его, усмехнулся. Пора было вставать, но он решил не будить новичка еще минут пять, пока не умоется.

— Ох и кадру послал господь бог! Не то на руках нянчить, не то из рожка поить?

В нарядной было шумно. По всем углам слышался разноголосый говор, смех. Косарь, переодевшийся, в каске, играл