«Замечательная есть строка в его записной книжке, — то ли восхищается, то ли ужасается Бунин. — Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один». Скорей все-таки ужасается, чем восхищается, как ужасается всякий раз, когда думает или пишет о смерти.

Вот два рассказа, героями которых являются собаки — чеховская «Каштанка» и бунинские «Сны Чанга», два шедевра, в которых, помимо всего прочего, фигурирует смерть, причем смерть эта дана глазами как раз собачьими. В «Снах Чанга» умирает капитан, хозяин пса. «Проснувшись в одно зимнее утро, Чанг поражается тишиной, царящей в комнате. Он быстро вскакивает с места, кидается к постели капитана — и видит, что капитан лежит с закинутой назад головой, с лицом бледным и застывшим, с ресницами полуоткрытыми и недвижными. И, увидев эти ресницы, Чанг издает такой отчаянный вопль, точно его сшиб с ног и пополам перехватил мчащийся по бульвару автомобиль…» Страшно? Да, честно говоря, не очень как-то, хотя замечательно это «перехватил» вместо «переехал», — а вот в «Каштанке» смерть — не человека, всего лишь гуся, пусть даже и с человеческим именем Иван Иванович — по-настоящему жутка. «Гусь не кричал, но ей опять стало чудиться, что в потемках стоит кто-то чужой. Страшнее всего было то, что этого чужого нельзя было укусить, так как он был невидим и не имел формы».

Кажется, это единственная у Чехова вещь, в которой смерть описана действительно страшно, почти как у Толстого в «Смерти Ивана Ильича». В других произведениях чеховские герои думают о смерти без всякого содрогания. Или не думают вовсе, не подозревают о ней, совсем уже близкой, отлично видимой всеми окружающими, кроме него самого. Об этом маленький рассказ «Учитель». Герой его, учитель фабричной школы Федор Лукич Сысоев, приглашен на традиционный торжественный обед, раз в год даваемый учителям директором фабрики немцем Бруни. И здесь он встречает такое к нему внимание, слышит такие комплименты, что голова его идет кругом. Но в один момент неосторожный и самоуверенный немец, который, как и все, тоже знает о скорой кончине учителя, проговаривается, несчастный Федор Лукич испытывает ужас, однако очень быстро успокаивается и, вернувшись домой, садится проверять диктанты своих учеников. «А в это время, — невозмутимо, почти протокольно заканчивает Чехов рассказ, — в соседней комнате сидел земской врач и шепотом говорил его жене, что не следовало бы отпускать на обед человека, которому осталось жить, по-видимому, не более недели».

Но Федор Лукич — чуть ли не единственный из всех чеховских персонажей, который не желает видеть совсем уже близкого конца, демагогически уговаривает себя, что «в словах немца не было ничего этакого… ужасного. Человек просто-напросто говорил о пенсии… и больше ничего». Впоследствии, правда, готовя издание А. Ф. Маркса, Чехов этот пассаж, как и несколько следующих за ним, вычеркнул, но в первой публикации он был. А ровно через три месяца, в том же «Новом времени», он печатает рассказ «Тяжелые люди», герой которого студент Петр Ширяев не только не пугается смерти, а соблазняется ею, мечтает о ней. «Где-нибудь под Курском или под Серпуховом он, обессиленный и умирающий от голода, свалится и умрет. Его труп найдут, и во всех газетах появится известие, что там-то студент такой-то умер от голода». Но, собственно, соблазняла его не столько сама смерть, сколько «нравственные мучения отца», о которых он думал почти со сладострастием, поскольку недалекий и мелочный отец жестоко притеснял сына.

При подготовке марксовского издания рассказ опять-таки подвергся большой переработке, в основном сокращениям. Так, вычеркнуто слишком игривое, видимо, по мысли стареющего Чехова, рассуждение о том, что герой «мечтал о смерти, о своем трупе». Именно стареющего… В 1898 году в день своего рождения он пишет из Ниццы сестре Марии Павловне: «Мне стукнуло уже 38 лет; это немножко много, хотя, впрочем, у меня такое чувство, как будто я прожил уже 89 лет». А это — тот возраст, когда не следует заигрывать со смертью. Ни заигрывать, ни особенно пугаться… Буквально через два дня в другом письме, к публицисту и соиздателю «Русских ведомостей» Василию Соболевскому, упоминая о недавних похоронах практиковавшего во Франции русского врача Любимова, он буднично, как о желании или нежелании выпить бокал вина, добавляет: «Умирать ему не хотелось».

Это — не случайная интонация. Сообщая о смерти Любимова другому своему корреспонденту и упоминая, что был на похоронах, Чехов находит, что «здешнее русское кладбище великолепно. Уютно, зелено, и море видно; пахнет славно». И тут же, буквально в следующей фразе, без всякого перехода: «Я ничего не делаю, только сплю, ем и приношу жертвы богине любви. Теперешняя моя француженка очень милое доброе создание, 22 лет, сложена удивительно». Описание кладбища, точнее, явное удовольствие, которое он получил от созерцания кладбища, поставлено в один ряд с радостями любви, причем в обоих случаях — тон откровенно элегический, и тон этот опять-таки не случаен. В написанном в том же 1898 году рассказе «Ионыч» заманенный шалуньей Катенькой на озаренное лунным светом кладбище Старцев потрясен открывшейся перед ним картиной.«…Кругом далеко было видно белое и черное, и сонные деревья склоняли свои ветви над белым. Казалось, что здесь было светлей, чем в поле; листья кленов, похожие на лапы, резко выделялись на желтом песке аллей и на плитах, и надписи на памятниках были ясны». Трудно не признать глубокую поэтичность этих строк, но они не самоцельны, они служат, как это почти всегда у Чехова, прелюдией к тому, что чувствует герой. И что совсем недавно на русском кладбище в далекой Франции испытал автор, но, по своей феноменальной сдержанности, не открыл ни одной живой душе — ни в письме, ни в дружеской беседе. А это было не просто мимолетное чувство, не просто преходящее настроение — это было откровение. Быть может, одно из самых главных откровений Чехова, объясняющее — вероятно, с наиболее возможной для него полнотой — его, сугубо чеховское, отношение к смерти. А следовательно, и к жизни. Вот это откровение, переданное герою повести.

«Старцева поразило то, что он видел теперь первый раз в жизни и чего, вероятно, больше уже не случится видеть: мир, не похожий ни на что другое, — мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную.