— умрешь? Быть может, у человека сто чувств, и со смертью погибают только пять, известных нам, а остальные девяносто пять остаются живы». Но ведь это, по существу, не что иное, как бессмертие! Вечная жизнь… Почти Бог. Или, во всяком случае, до Бога теперь рукой подать. Приходят-то к нему по-разному, в том числе и через смерть. Точнее, через размышление о смерти. Которая не зря сравнивается Чеховым с посещением Бога.

«У полковницы Анны Михайловны Лебедевой умерла единственная дочь, девушка-невеста. Эта смерть повлекла за собою другую смерть: старуха, ошеломленная посещением Бога, почувствовала, что все ее прошлое безвозвратно умерло…» Так начинается рассказ «Скука жизни», написанный в двадцать шесть лет. А тремя годами раньше появляется подписанная еще не Чеховым, а Антошей Чехонте юмореска «Смерть чиновника», в которой смерть всего лишь повод для улыбки, для молодого озорства. Это уже позже она станет предметом мучительных размышлений — мучительных и бесполезных. «Никакая философия не поможет помирить меня со смертью», — признается герой повести «Три года» Ярцев, и в признании этом слышится голос самого автора.

Двумя годами позже, попав с кровохарканьем в клинику Остроумова, он прямо сталкивается с попыткой философии «помирить» его, Чехова, со смертью, причем носителем философии явился не кто иной, как Лев Толстой с его «всеобъемлющим началом», встреченным пациентом, помним мы, столь скептически.

Речь об этом Толстой завел не случайно. Как известно, то была излюбленная тема яснополянского мудреца. Всего за четыре недели до визита в клинику он записывает в дневнике: «…смерть теперь уже прямо представляется мне сменой: отставлением от прежней должности и приставлением к новой».

Чувствуете? Это слова не гостя, проходящего сквозь сад, не вольного садовника, тихо растящего цветы (любимое занятие Чехова), — это слова человека, который никогда не прогуливается просто так, а всегда идет куда-то.

Куда? Толстой с юных лет исступленно искал ответа на этот вопрос, Чехов же просто-напросто не задавал его. Но при этом строил дороги и школы (возделывал сад!), лечил больных, ходатайствовал о бедствующих литераторах, артистах и музыкантах, с изумительной аккуратностью отвечал на письма («Сколько я получаю писем!!») да еще, как только заканчивался год, тщательно рассортировывал их. (Если б к его письмам относились столь бережно!) Сажал деревья. Читал рукописи, которые ему присылали, — а их присылали множество, и хоть бы кому отказал, сославшись на занятость! Непременно прочитывал все дарственные книги и непременно отзывался — когда несколькими словами, а когда развернутой рецензией. Случалось, сам просил застенчивого автора прислать ему свою новую работу. Сокращал и переделывал длинные переводные романы, да еще напрашивался поредактировать что-нибудь, потому что ему, видите ли, приятна эта работа…. Нет, не мог он, никак не мог повторить вслед за героем одного из своих рассказов Дмитрием Петровичем Силиным: «…я болен боязнью жизни».

Рассказ называется «Страх», но речь в нем идет не о страхе смерти, а о страхе перед жизнью. Чехов, кажется, не испытывал ни того, ни другого, а уж страха перед жизнью точно, но это не мешало ему признаться в письме к Суворину, что у него-де «нет особого желания жить». Случайность (а может быть, и нет, кто знает?), но написано это в «возрасте Христа», на самом излете этого возраста: через три дня ему исполнялось тридцать четыре… Чехова, впрочем, не волновало это, мания величия (а подобные аналогии порождены, как правило, манией величия) если и присутствует здесь, то лишь как объект исследования. «„Черного монаха“ я писал без всяких унылых мыслей, по холодном размышлении, — делится он с Сувориным в том же письме. — Просто пришла охота изобразить манию величия».

Зато Суворина, который был на четверть века старше Чехова и на два года пережил его, «унылые мысли» посещали часто. Памятуя о врачебном дипломе своего автора, он частенько жаловался в письмах на скверное самочувствие, и Чехов с мягкой настойчивостью утешает его. Не надо, призывает он, бояться сердцебиений (которым и сам был подвержен с раннего возраста), «потому что все эти ощущения вроде толчков, стуков, замираний и проч. ужасно обманчивы». Это пространное, в два приема писанное письмо — одно из самых «медицинских» писем Чехова. В нем и о катаре желудка, и о грудной жабе, и о том, что «сигары здоровее» папирос. Есть и общие размышления, которым Чехов обычно не очень-то любил предаваться.

«Враг, убивающий тело, обыкновенно подкрадывается незаметно, в маске, когда Вы, например, больны чахоткой и Вам кажется, что это не чахотка, а пустяки. Рака тоже не боятся, потому что он кажется пустяком. Значит, страшно то, чего Вы не боитесь; то же, что внушает Вам опасения, не страшно… Все исцеляющая природа, убивая нас, в то же время искусно обманывает, как нянька ребенка, когда уносит его из гостиной спать». Какое, однако, поэтическое, почти шекспировское сравнение смерти с заботливой няней, пекущейся о своевременном отдыхе усталого дитяти!

А еще в этом августовском письме 1893 года есть удивительное пророчество, которое одновременно сбылось и не сбылось: «Я знаю, что умру от болезни, которой не буду бояться». Иными словами, если следовать чеховской логике, он должен был умереть от болезни, которая подкрадется незаметно. Этого не случилось, болезнь свою он знал в лицо, давно и хорошо знал и тем не менее не боялся. Не боялся не только смерти как таковой с ее очень даже возможными физическими страданиями (от которых судьба его, слава Богу, избавила), не боялся не только исчезновения своей личности, но и всего того, что личность эту составляло и что люди, особенно творческие люди, нередко боятся потерять больше, чем жизнь.

«Смертного часа нам не миновать, — писал он брату Александру в 1888 году, то есть двадцати восьми лет от роду, — а потому я не придаю серьезного значения ни своей литературе, ни своему имени, ни своим литературным ошибкам. Это советую и тебе. Чем проще мы будем смотреть на щекотливые вопросы вроде затронутого Сувориным, тем ровнее будет и наша жизнь, и наши отношения». А затронул Суворин «вопрос» творческой ревности между братьями Альфонсом и Эрнестом Доде, вопрос и впрямь щекотливый, и братья Чеховы, оба пишущие люди, сумели решить его удивительно деликатно, причем нужный тон нашел младший — Антон. Впрочем, старшим Александр перестал ощущать себя довольно рано: Антон учился еще в приготовительном классе. «Тут впервые проявился твой самостоятельный характер, — признавался позже Александр, — мое влияние как старшего по принципу начало исчезать». Сохранилось почти двести писем Антона к Александру, и большинство из них выдержано в ироническом, пародийном, бытовом ключе — это и был тот единственно возможный тон, который снимал,