роду он, к примеру, советовал Суворину переделать конец его рассказа таким образом, чтобы герой, некто Виталин, находясь с девушкой Наташей, «нечаянно в потемках вместо нее обнял скелет и чтобы Наташа, проснувшись утром, увидела рядом с собой на постели скелет, а на полу мертвого Виталина». В другой раз, три с лишним года спустя, вроде бы в шутку — но уже настойчивость, с которой мотив этот повторяется, свидетельствует, что не совсем в шутку, — он предлагает сделать из писем литератора Е. Шавровой рассказец, в котором бы голова мужа, «постоянно трактующего о смерти, мало-помалу, особенно по ночам, стала походить на голый череп, и кончилось тем, что, лежа с ним однажды рядом, она почувствовала холодное прикосновение скелета…» Примерное, надо признать, наказание для того, кто либо всуе, либо слишком много и слишком всерьез разглагольствует о смерти. Куда ближе ему отношение к ней маляра Редьки из повести «Моя жизнь», который хоть «был непрактичен и плохо умел соображать», но о скором, ввиду крайней своей болезненности, переходе в мир иной не задумывался вовсе. «Редька лежал у себя дома больной, со дня на день ожидая смерти».

По-видимому, не позволял себе роскоши слишком много думать о ней и Антон Павлович, но ведь у художника, особенно у великого художника, самое заветное, знаем мы, прорывается зачастую помимо его воли. Вот самое последнее, что написал Чехов в художественной форме, — этой ремаркой заканчивается «Вишневый сад». «Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву».

Что-то смутно напоминает это… Не звуки ли, которые разрывают тишину, когда заколачивают крышку гроба?

2

«Вишневый сад» закончен 12 октября 1903 года — жить ему оставалось еще 260 дней. Точного срока он, разумеется, не знает, но знает, вернее, чувствует другое.«…Я как литератор уже отжил», — пишет он жене. Чувствует, да, но смириться не может. В день, когда пьеса была отправлена в Москву — а это произошло 14 октября, — в пространном письме, к которому в специальном конвертике прикладывался список действующих лиц и будущих исполнителей, он в явно приподнятом настроении сообщает Ольге Леонардовне: «Завтра сажусь писать рассказ». Но ни завтра, ни послезавтра и вообще никогда больше он ни за рассказ, ни за пьесу так и не сядет. Во всяком случае, в архиве — а свой архив Чехов содержал образцово — никаких незаконченных произведений, относящихся к последним 260 дням его жизни, не обнаружено. Есть кое-что из старого, но новых — нет.

Единственное, на что хватает сил, — это письма. Их он пишет практически ежедневно, нередко по два в день и в них коротко, мимоходом, сообщает о своем здоровье, которое, судя по этим письмам, постоянно улучшается. Правда, окружающие не замечают этого.

Сохранился карандашный, сделанный в один присест портрет Чехова, относящийся к этому как раз периоду, — на нем изображен больной, безмерно усталый, обреченный человек.

Автор портрета — Николай Захарович Панов, которому по странному совпадению судьба отвела такой же жизненный срок, как и Чехову. Вернувшись после сеанса к себе, Панов сел и записал по горячим следам свои впечатления.

«Вся поза, наклон головы, осторожные движения исхудалых рук — все говорит о том, что человек прислушивается к себе, к своим мыслям и к тому… к чему здоровый не прислушивается, — к какой-то новой работе внутри, новой, подозрительной жизни, отвлекающей внимание от привычной мысли».

Панов был нечастым гостем в ялтинском доме Чехова, не очень хорошо знал хозяина, который казался ему, едва перешагнувшему тридцатилетний рубеж, глубоким стариком, но обладал, несомненно, цепким взглядом, причем взгляд этот был направлен не только на того, чей портрет он писал, но и на окружающих. «У всех одна мысль, и все прячут ее в его присутствии, гонят как можно дальше».

Это написано, еще раз повторим, не задним числом, как пишется большинство воспоминаний, а в тот же день, когда и портрет. «Все знают, и все молчат об этом важном и говорят обо всем другом — случайном и неважном. Говорят громко и весело, а на лицах — страх и беспокойство. Оставаясь одни, говорят шепотом и взаимно верят и надеются, утешая друг друга».

В роли главного утешителя выступал сам Антон Павлович. Он делал это не только в письмах, а и в личном общении. С тем же молодым художником Пановым… Заметив, что тот нервничает, спросил, ласково улыбаясь: «Вы что-то нашли?» Гость пугается, будто его поймали с поличным, бормочет, что-де, «вы у меня какой-то усталый и грустный вышли».

Чехов успокаивает его. «Ну что ж, — какой есть. Не надо менять… Первое впечатление всегда вернее».

Приглашая накануне к себе Панова, он произнес «голосом, ушедшим вглубь, без звука»: «Я буду думать, а вы порисуйте». Думать о чем? Вряд ли о будущих произведениях… Последнее время близкие все чаще и чаще замечали эту отрешенность, и она пугала их, пугала даже больше, чем болезнь. «Не замыкайся, не уходи в себя», — умоляет его жена.

Он старается. Во всяком случае, состояние его духа, равно как и физическое состояние, на отношение к окружающим не сказывается. Как раз в эту осень — его последнюю осень — в Ялту приплыла на пароходе из Севастополя жена Горького с детьми. Алексей Максимович, которого дела задержали в Москве, просил Чехова заказать номер в гостинице. Чехов заказал, но не ограничился этим. Занятый беловой перепиской «Вишневого сада», кашляющий, мающийся животом, по много дней не выходящий из дома, самолично отправился, несмотря на дождь, встречать жену коллеги. «Когда пароход приставал к молу, — вспоминала впоследствии Екатерина Павловна, — я заметила на берегу Антона Павловича под большим зонтом, зябко кутающегося в пальто».

Ялту он называл своей «теплой Сибирью» — Сибирью в том смысле, в каком употребляют это слово, когда говорят о наказании, о принудительном поселении. О ссылке… Да-да, именно в ссылке и ощущал он себя здесь и все рвался, рвался, рвался в Москву. «Выпиши меня отсюда», — умоляет он жену чуть ли не в каждом письме. Почему — выпиши? А потому что между ними была договоренность, что он приедет в Москву лишь после ее разрешения, которое, в свою очередь, зависело от московской погоды. От того, как скоро установится хотя бы легкий морозец. «Если я не еду до сих пор в Москву, — писал он Станиславскому, уже вовсю работающему над постановкой „Вишневого сада“, — то виновата в этом Ольга. Мы условились, что я не приеду, пока она меня не выпишет».

Станиславский, как может, успокаивает его. «Вы пишете, что Ваш приезд зависит