Шрифт:
Закладка:
– Погоди минутку, ладно? – просит она, думая о Вальтере и как бы ей исхитриться попасть за кулисы и его увидеть. – Хочу насладиться моментом.
– А я – нет, – говорит Корнелия. – Спектакль – полный кошмар, от начала и до конца.
Но поскольку сегодня день рождения ее любимой воспитанницы, она все‐таки садится.
– Почему эта история не могла быть комедией?
– Потому что мир очень жесток.
Корнелия закатывает глаза:
– Я это знаю и без двух часов в театре.
– Но разве он не заставил тебя почувствовать себя живой?
Корнелия содрогается, на ее лице по-прежнему читается отпечаток печали, крови, насилия.
– Он лишь заставил меня думать о смерти. Пожалуйста, Тыковка. Пойдем.
Тея глубоко вздыхает.
– А меня он заставил задуматься о моей матери.
Корнелия цепенеет. Она не может уловить связь, но Тея все равно ждет. Корнелия – единственная, кто за все это время хоть по капле рассказывал что‐то о Марин Брандт и ее брате. Благодаря Корнелии Тея знает, как ее мать заставляла семью есть селедку, хотя они могли себе позволить мясо. Как ее юбки изнутри были отделаны лучшим соболиным мехом. Как хорошо она управлялась с цифрами. Эти крохи грели душу, но не складывались в полную картину.
«Почему она заставляла вас есть селедку? Почему скрывала мягкость своих юбок?» – спрашивала Тея, а Корнелия замыкалась в себе, будто самого факта достаточно, будто объяснять она не вправе. И все же Тея часто ощущает в Корнелии желание сказать больше, будто она жаждет поговорить о своей покойной госпоже, даже посплетничать… но никто ей этого не позволяет.
– Корнелия, я теперь взрослая женщина, – произносит Тея так, будто втолковывает это недотепе.
Корнелия вскидывает брови.
– Почему я не могу знать, кто она такая? Папа мне ничего не рассказывает. Какими они были вместе?
Корнелия потрясена.
– Тея, мы на людях.
– Никто нас не слушает.
Корнелия бросает взгляд через плечо.
– Если твои мать с отцом встречались за закрытыми дверями, почему ты думаешь, что я стану говорить о них в открытую?
Тея подается вперед:
– Тогда расскажи мне что‐нибудь о дяде. Ты видела, как он утонул?
Корнелия теребит завязки сумочки. На лице ее сердитое выражение, но Тея не сдается:
– Видел хоть кто‐нибудь?
Корнелия прикусывает губу.
– Это совершенно неподобающий дню рождения разговор.
– Я знаю, кем он был, – шепчет Тея.
Корнелия поднимает руку, медленно касается щеки Теи. Ее ладонь прохладная и тонкая, и это внезапное ощущение заставляет Тею встретиться со своей старой нянюшкой взглядом.
– Он был мужчиной, – говорит Корнелия. – Он любил свою семью. Люди его уважали. И мы упорно трудимся, чтобы вернуть себе былое уважение. Мы больше не живем в страхе и стыде, ведь твои отец и тетушка изгнали этих чертенят.
– Обхаживая таких, как Клара Саррагон? – кривит губы Тея.
Корнелия пожимает плечами:
– Мы делаем то, что должны. В таком городе, как этот, репутация важна.
– Тогда почему мы живем в таком городе?
– Потому что в мире больше негде жить.
Тея вздыхает:
– Корнелия, как ты могла просидеть со мной весь спектакль, глядя на декорации тропиков, лондонских улиц, парижского дворца, – и говорить, что в этом мире нет больше места, где женщина могла бы снять шляпу и устроить дом?
– Лондон полон грязи, – отвечает Корнелия. – А Париж и того хуже.
– Но почему все должно зависеть от того, что о нас думают такие, как Клара Саррагон? – возмущается Тея. – У нее нет таланта. Я ее не уважаю. Она богата, вот и все.
Тея обводит ладонью пустые места.
– Саррагон никогда не сумеет собрать полный театр. Она не Ребекка Босман. У нее нет души.
– Душа есть у каждого.
– Она не способна вызвать любовь. Она ничего не может мне предложить.
Но Корнелия привыкла к подобным вспышкам, им ее с толку не сбить.
– Тея, ты все равно пойдешь на бал. Никакие речи в мой адрес этого не изменят. И я не думаю, что Клара Саррагон ищет твоей любви. Она ведает властью и деньгами, и, по словам твоей тетушки, приличные девушки города преуспевают под ее покровительством.
– Приличные девушки города, – презрительно повторяет Тея. – Я хорошо их знаю.
Корнелия отводит взгляд. Она тоже их знает – девушек с белыми шейками и розовыми щечками, учениц школы, которую Тея посещала до двенадцати лет. Трудно отыскать среди них ту, что сблизилась бы с Теей.
– Тея, – произносит Корнелия. – Нам пора домой.
– Еще полным-полно времени. Я обещала Ребекке, что навещу ее за кулисами. Она велела мне заскочить в следующий раз, как я сюда приду.
Корнелия вздыхает. Она не любит нарушенных обещаний, и Тея это знает.
– Тогда я тоже схожу.
– Тебе не обязательно.
Корнелия поднимается на ноги, расправляет юбки.
– А может, мне хочется познакомиться со знаменитой актрисой? Увидеть, какая она вблизи?
– Мы не в зверинце.
В свободные дни Корнелию часто можно встретить в зверинце Синего Джона на Кловенирсбургвал, где она любит побродить со стаканом пива и закуской, разглядывая потерянных на вид птиц и животных самых необычных форм и размеров из Америк и Индий, которые добираются оттуда едва живыми. Корнелия фыркает:
– Осмелюсь сказать, что она далеко не так интересна, как морской конек, которого я видела на Рождество.
– Это мы еще посмотрим, – говорит Тея.
* * *
Полгода назад, теплым июльским днем, Тея посетила спектакль «Фарс о Пираме и Фисбе». Все представление у нее кружилась голова от хохота, радость бурлила внутри, выплескиваясь в зал. Ребекка играла богиню-охотницу Диану, и серебряная луна на ее голове была такой огромной, что Тея поражалась, какой же силой она держится. После, когда девушка не спешила уходить, не желая возвращаться в мрачную атмосферу дома на Херенграхт, и слонялась по переднему двору Схаубурга, ей встретилась Ребекка Босман собственной персоной.
– Вы были так чудесны, мадам, – произнесла Тея. Желание высказаться захлестнуло ее с головой, иного шанса могло и не представиться. – Ваша речь к влюбленным – лучшее исполнение из всех, что мне довелось увидеть.
Ребекка, уже не в наряде охотницы, но все еще сохраняя нечто от того, другого мира, обернулась и окинула взглядом Тею: девушку, которая была не похожа на тех, кто приходил распускать перышки в ложах и, хихикая, наблюдать за остальными горожанами.
– Вы уже видели ее раньше?
