— А я подумал, может, согреться…

Спирт еще не кончился. Стонки развел огонь в печке и снова приготовил пунш. Старик-Трофейный выпил и, немного помолчав, начал робко, неуверенно говорить, поглядывая на Патэ Тэйкку, словно спрашивая: «Ты позволишь? Не сердишься?»

Да, он карел. При царе жили неплохо. Что? И нужды хлебнули, но жили спокойно. Каждый был хозяином своему добру. Он не так уж стар, а вот нелегкая жизнь… Восемь лет он прослужил в армии. Потому что война началась…

Он говорил по-карельски. Попадались слова, непонятные Патэ Тэйкке. И даже в самой манере говорить мягко, нараспев было что-то неприятное, чужое.

— Маршируем, маршируем, а противника не видно… Маршируем неделю, другую — противника не видно.

И Патэ Тэйкка представил себе этот марш, большой переход, который так долго казался бесцельным: ведь противника все не было видно.

…Наконец, вошли в соприкосновение с противником где-то далеко в горах, на Карпатах. Война шла долго. Много пришлось перенести. И холод и голод. Потом пришла революция, мир. И все-таки мира не было. Ему все еще пришлось служить. Вступил в армию Юденича, которая шла громить большевиков, захвативших власть. А большевики разгромили их. Победили их и разогнали. Ему удалось спастись бегством. Много было мытарств, пока добрался до дому. Какое-то время жил спокойно. А потом Карелию стали с помощью Финляндии освобождать от большевиков. Он тоже пошел. Большевиков он не любит. Они не признают бога, зарятся на чужое добро. Но и на этот раз ему не повезло. Пришлось уйти в Финляндию. Скучно здесь, очень скучно. Люди чужие, почти все к нему враждебно настроены. Трудно, трудно. В Карелию возвращаться боится. Большевики отомстят. Брат теперь командует в его родной деревне. Написал ему грозное письмо: ты, мол, контрреволюционер, буржуй. Трудным стал этот мир, очень трудным, непонятным.

От выпитого Патэ Тэйкку клонило ко сну. Он слушал, полусонно, равнодушно.

Да, жизнь потрепала тебя, бедного старика. Она забросила тебя сюда, в барак у Териваары. Благодари своего бога, что хозяева компании настроены патриотически, сочувствуют соплеменникам и ненавидят коммунистов… Да, Книжник Тякю как-то сказал, что наши лесопромышленники имеют свои виды на Карелию и ее леса. Потому там и возникали мятежи, потому и находились финские добровольцы.

Патэ Тэйкка опять погрузился в свои мысли, словно в бездонную трясину, и забыл об окружающем.

Из состояния забытья его вывело чье-то пение.

Патэ Тэйкка поднял голову. Мгновение он не понимал, что происходит. Пел Стонки. Пел и смеялся. В неровном отсвете догорающих дров багровое лицо Стонки светилось пьяной улыбкой.

Он допел куплет хриплым, срывающимся старческим голосом. Старик-Трофейный сидел на краю нар с трубкой в зубах, опять молчаливый, словно немой…

— А теперь спать. Завтра работа. У нас заночуешь или как?

Патэ Тэйкка приоткрыл дверь. Время пролетело незаметно. Впереди на фоне неба огромным черным зверем разлеглась Териваара. Над сопкой висела луна, большая и бледная. Казалось, что-то звенит вдали и зовет. И Патэ Тэйкка вдруг почувствовал, как здесь одиноко, бедно, тоскливо. Прочь отсюда, в путь! Там за сопкой люди, там Пастор и его побасенки, мандолина, шахматы…

Его лыжи заскрипели по снегу. Спина то наклонялась, то выпрямлялась. Он шел, огибая крутую гряду, к своему жилью.

ВЕСНА

Солнце только что взошло. Патэ Тэйкка и Книжник Тякю сидели на высоком штабеле бревен и грелись на солнышке.

Весна уже началась. Власти тьмы и лютых холодов приходил конец. Сугробы украсились причудливыми узорами, выгравированными на них ветром, солнцем и ночными заморозками. На чистом снегу появилась грязь. Зима, недавно еще такая круглолицая и белая, выглядела теперь больной и осунувшейся. Река еще была покрыта льдом, но и у нее замечались признаки какого-то беспокойства.

Лес уже не валили, вывозка тоже закончилась. Возчики, как и большая часть вальщиков, уехали: кто имел семью, вернулся в свою торпу, домой, а одинокие, бродячие ятки разошлись по селам. Там они, пережидая межсезонье, бездельничали, проедали марки, сбереженные за зиму, тратили их на развлечения. Целыми днями сидели они в какой-нибудь торпе за кружкой домашней браги — мужицкого напитка — и приударяли за женщинами.

Весеннее межсезонье. Синие вечера. Ятки группами бродят по улице села. Ленсман поглядывает на них с подозрением. Иногда наведывается пограничный патруль и проверяет паспорта. У большинства находится какая-нибудь истрепанная бумажка. Но бывает, что кто-то предъявляет вместо паспорта папиросную коробку.

— Я сын Матти Курилки из Хельсинки.

— Ага! Тогда давай съездим к папаше, узнаем, как ему там живется…

Лицо у парня вытягивается. Видимо, у властей есть основания интересоваться его персоной.

Межсезонье! Лесорубы ничего не имеют против него, но только бы оно не затягивалось слишком долго. Когда реки вскрываются с большим опозданием, многие испытывают денежные затруднения, нужду, и тогда, конечно, не до смеха.

Некоторые находили работу на биржах — перемеряли кубатуру, маркировали древесину, изготовляли направляющие боны. Другие решили, что ждать придется, может быть, недолго, и поэтому не уходили в село, чтобы потом не тащиться обратно по рыхлому тающему снегу. К их числу относились и Патэ Тэйкка с Книжником Тякю.

Книжнику Тякю обещали новую работу — его брали табунщиком. Компания намеревалась рубить лес в этих же местах и в будущую зиму, и поэтому решила оставить лошадей на лето здесь, а не продавать их на весенней ярмарке за бесценок. Потребовалось два табунщика. Желающих на эту должность мало: места глухие, с тоски можно помереть, и многие боятся остаться в тайге даже вдвоем… Но Книжник предложил свои услуги. Платили неплохо, а работа не обещала быть утомительной.

Вот теперь он и дожидается здесь весны и учится обращению с лошадьми. Каждый день они с Патэ Тэйккой подолгу сидят на высоком штабеле бревен, словно две большие птицы. Бревна пахнут смолой, на склонах сопок токуют тетерева, в зубах Патэ Тэйкки попыхивает папироска.

— Как же это ты, человек нового времени и нового общества, остаешься здесь в глухом лесу, который уходит своими корнями глубоко в прошлые века. Не собираешься ли ты устроить себе нечто вроде скита, чтобы обречь себя на искушения лесного дьявола?

— Отчасти и так. В одиночестве хорошо читать, изучать, размышлять. Мне нужно еще во многом разобраться.

Оказывается, он уже заказал себе книги, которые Доставят сюда вместе с лодками и сплавным оборудованием в последние дни перед распутицей.

— Пока я еще не знаю, — продолжал Тякю, — в какой мере смогу быть полезным в распространении идей, в их пропаганде. Но когда настанет время, когда я почувствую себя