— Вот решил покататься на лыжах. Наши разжились водкой и устроили выпивку, я не стал им мешать.

— С каких это пор Тэйкка стал чувствовать себя лишним при выпивке?

— Всегда немного чувствовал это, а теперь особенно. Но фляжка у меня с собой. Решил ее тихо-мирно распить здесь со стариками. Или, может, не годится?

Стонки медленно приподнялся на постели, сплюнул и прокашлялся.

— Почему бы нет? Старая глотка тоже не прохудившееся голенище. Только ты, парень, не думай, что вино на меня так уж действует… Небось, решил напоить стариков потехи ради. Пусть покуролесят.

— Такое мне и в голову не приходило. Мы, молодые, скорее начинаем куролесить.

Он вытащил фляжку, а старик разыскал старую почерневшую чашку, на внутренних стенках которой было столько наслоений, что, казалось, она уже мало что могла вместить. Выпили по первой. Старик поморщился и сплюнул.

— Уж эта теперешняя водка… Прямо рот обжигает. Придется разбавить чем-нибудь.

Он подбросил дров в печку и поставил на огонь воду. Вскоре был приготовлен пунш из спирта, воды и сахара. От него по жилам растекалось тепло. Низкий закопченный барак показался Патэ Тэйкке словно нереальным и каким-то более уютным. Слабые язычки пламени от углей бросали вокруг мягкий свет. Старик-Трофейный ворочался и вздыхал. Патэ Тэйкка и Стонки поговорили о расценках прошлых лет и сравнили их с теперешними. Потом наступила продолжительная пауза.

Патэ Тэйкка думал о Старике-Трофейном и его судьбе. Как он жил там у себя в Карелии? Избушка на склоне горы, клочок земли, охота и рыбалка, родня и односельчане. Потом налетела буря. Он не захотел признавать нового времени, и оно смахнуло его со своего пути, как соринку, перекатилось через него мощным катком. Новый сеятель вырвал его вместе с корнем, словно вредный сорняк. И вот он сидит, побитый, неразговорчивый, одинокий, похожий на живой труп. И вряд ли у него еще остались какие-то желания или чувства.

— Может быть, и этот лежебока выпьет с нами?

— Вряд ли, — сказал Стонки. — Эй, старик! Хочешь выпить?

— А не хочу, — не сразу последовал ответ.

Это были первые слова, которые Патэ Тэйкка за все время услышал от Старика-Трофейного.

— Я думаю, — продолжал Стонки, — что старику теперь несладко приходится. Это часто бывает с нашим братом бедняком. На нашу долю не достается хорошей еды, шикарных костюмов и квартир. Единственная радость, которую можно иногда урвать, это выпить и побаловаться с женщинами. Да и это не безопасно. Может появиться наследник, которому долго придется отдуваться за наше баловство.

Патэ Тэйкка молчал.

— Так, во всяком случае, я полагаю. Я никогда не мог любить и почитать своих родителей, как требует библия. Какого черта они развлекались за мой счет. Ведь прямым следствием этого оказались несколько десятков лет моей жизни, которая отнюдь не радость для меня.

Стонки отпил из чашки и закурил.

— Меня произвели на свет в Хельсинки. Отец был столяр, и в нашем доме вечно гостили нужда, ссоры и выпивка. Единственное, что я помню о матери, это то, как она учила меня уму-разуму, — схватив за волосы, колотила головой о стену. Она умерла, когда я был еще маленьким. Невелик я был, когда умер и отец. Нас оставалось четверо детей, а всего наследства — краюха черного хлеба да куча столярного клея. Вот с этим, да со своими голыми кулаками мы, малолетки, и остались от родителей в этом холодном мире. Мы собрались, так сказать, на семейный совет и решили ни в коем случае не обзаводиться потомством, так как все равно не сможем позаботиться о нем лучше, чем заботились о нас.

Стонки снова отхлебнул пунша.

— И слово свое мы сдержали. Брат умер бездетным. Две сестры моих живы и замужем. Я заезжал к ним. Детей у них нет. Это теперь доступно и бедным. Всего двадцать марок стоило это в нормальное время. А потом живи себе и ни о чем не думай.

— А как это делается?

— Это уж забота медицины. За двадцать марок все сделал хельсинкский профессор. Ерундовая операция. И ты становишься словно сухостойное дерево.

— И это дает вам удовлетворение?

— Конечно дает — в том отношении, что никаких забот о потомстве. И никто никогда не вспомнит меня недобрым словом за то, что во имя минутной радости я произвел его на этот свет горе мыкать. Многие об этом не думают, а, по-моему, бедняки должны тоже быть несколько предусмотрительнее…

От рассуждений старого Стонки, от его озлобленного голоса на душе Патэ Тэйкки стало мрачно. Он никогда не идеализировал этот мир и людей, но предусмотрительность Стонки казалась ему настолько изощренно-разумной, что производила впечатление чего-то нездорового. Неужели все люди должны прийти к выводу, что, вкладывая силы и труд в воспитание нового поколения, они занимаются совершенно убыточным делом. Конечно, деньги, вложенные в это, приносят весьма нетвердый процент. Насколько меньше стало бы забот и страданий, если бы вместо воспитания ребенка выращивать поросенка. Если человеку стало бы нечего есть, его питомец сам пошел бы в пищу. Но на практике это привело бы к вымиранию человечества. «Махрово-реакционная теория», сказал бы Книжник Тякю. Хорошо, что еще есть люди, живущие бездумно, по инстинкту. Да и вряд ли жизнь будет более радостной, если жить только по холодному расчету, как делец.

И то, что говорит о медицине Стонки, возможно, неправда. Неужели врачи соглашаются на такую операцию?! Осенью Патэ Тэйкка был в городе и читал в газете статью о проблемах обеспложивания. В ней говорилось, что разрабатывается законопроект о лишении умственно неполноценных людей способности производить потомство. Проблемы улучшения породы, селекция…

— Что ж, неплохо, — сказал об этом Книжник Тякю. — Симптомы нового времени. Но это поверхностная операция. Ведь умственно неполноценные и идиоты рождаются и от здоровых родителей. Причина в социальном строе, при котором все живут в состоянии неуверенности: одни — в физической нищете, другие — в духовной. Дайте новое государство, новый экономический строй, чувство уверенности — и тогда исчезнет многое нехорошее, нездоровое.

Подперев рукой подбородок и устремив взгляд на угасающие угли, Патэ Тэйкка задумался. В бараке стало почти темно. Только временами вспыхивали слабым пламенем угольки.

Обеспеченное будущее потомства… Да, тогда и сестры Стонки не уподобились бы сухостойному дереву, которое бесплодно торчит на краю болота.

— Эй, ко сну клонит? — толкнул его в бок Стонки. — А в посудине еще что-то плещется. Эта юдоль печали теперь тоже не прочь выпить.

Патэ Тэйкка очнулся от своих мыслей. Юдолью печали Стонки назвал Старика-Трофейного, который теперь стоял у