А я все смотрел на нее и бессознательно играл на гитаре. Я не мог говорить. Временами у меня являлось страстное желание высказать Саше все, что накопилось у меня на душе за последнее время; но, взглянув пристальнее на ее лицо, я моментально позабывал все, что хотел сказать. Я видел, что сказать ничего нельзя, что она не поймет и не хочет меня понимать

Саша ушла, а я взял какую-то книжку и начал ее спокойно читать, — в первый раз в течение последнего полугода.

Какая она еще девчонка! Я ее любил. Как неловко, стыдно вспоминать про это! Когда я сейчас стал просматривать свой дневник, то почувствовал, что краснею; мне вспомнились мои прежние насмешки над влюбленными.

Мне захотелось взять мои записки, пойти с ними к Нильскому и высмеять все мои увлечения, восторги и страдания.

Здесь я провожу черту под своим дневником. Дневник после этой черты будет дневником новой жизни. Сегодня 26 августа, с этого дня я начинаю работать и ни разу не пойду к Саше.

1-го сентября.

Невесело на душе, хотя ни о чем и не скучаю. Что-то щемит в груди. Думается о Саше. Холодно рассуждая, все кончено, — мы расстались навсегда!

Впереди еще целая жизнь! Но зачем жить?... Учиться?... А дальше?

Если я и добьюсь профессорства, — все та же тоска, то же одиночество! Может быть я поеду когда-нибудь по городам читать лекции. Приеду сюда. Выйду на эстраду, и передо мной будет стоять толпа, среди которой стоял когда-то я рядом с Сашей и шептал ей, что со временем и я буду читать лекции, а она жала мне руку. Кончу читать, сойду вниз, а у вешалок мелькают все те же восторженные лица учащейся молодежи.

Приду в гостиницу в пустой номер, выходящий окнами в какой-нибудь казенный склад, около которого прохаживается часовой, сяду ужинать, а мысли понесутся вслед за гимназистами и гимназистками, которых я только что видел, и начнутся воспоминания о былом, — понесутся картины моей юности, а перед глазами пустые стены, слабо освещаемые колеблющимся светом свечи... по лицу с болью покатятся слезы. И для этого жить? Для этого работать? Да разве это жизнь? Это будет какая-то яма. Где же, где в этой жизни теплота чувств? Нет, жизнь без Саши будет бессодержательна и пуста, и для такой жизни не хочется пошевелить даже пальцем.

3-го сентября.

Я неделю просидел дома, читая и занимаясь немецким языком, но вчера вечером меня потянуло на улицу.

Осенью уже пахнет. Дождь шумит не смолкая Темно и грязно на улице, тоскливо на душе. Только в полночь я пошел домой. У ворот я остановился.

— Идти домой, а там еще мрачнее! — подумал я и снова пошел бесцельно бродить по улицам.

Что делает Саша? — подумал я, остановившись на углу той улицы, где она живет.

Мимо ее квартиры проходил сторож. Я дождался, когда он повернет за угол, подошел, стал на тумбу и заглянул в окно.

Нижняя половина окна была завешана и никого не было видно. Против меня на стене висел старинный портрет Белинского, и знакомая акварельная картинка, изображающая воробьев, сидящих на ветке.

Чья-то большая тень проскользнула по стене и перешла на изразцовую печь.

— Это Саша! я как-то ослабел, потерял равновесие и соскочил с тумбы. Дойдя до угла улицы, я вернулся и еще раз с сильно бьющимся сердцем заглянул в окно.

Я пошел домой, но по пути повернул на площадь, зашел в ночной трактир и просидел тамг за чаем до самого утра.

Сегодня я уже не мог заниматься. Ведь, может быть, Саша еще любит меня?

6-го сентября.

Сейчас от меня только что ушла Жернова. Она принесла пряников, присланных ей родными из какого-то уездного, города, спросила, почему меня нигде не видно; рассказала много нового про земские дела; стерла во время разговора пыль со стола и с полки с книгами; ни слова не сказала про Сашу и при прощанье долго и крепко жала мне руку.

12-го сентября.

Сегодня я пошел к Саше. Она была одна. Я сначала долго сидел молча, рассматривая книгу, которая лежала на столе, а потом начал говорить о скуке провинциальной жизни.

— Не знаю! А мне так хочется одиночества! Я с таким удовольствием уехала бы куда-нибудь в имение, в деревню и пожила бы там совершенно одна, — сказала Саша.

Мне стало жаль ее. Я видел, что она страдает. Мне захотелось поговорить с ней как раньше, но она смотрела как-то через меня: я чувствовал, что не я могу ее развлечь, что своим присутствием я только увеличиваю ее тоскливое настроение.

— Она меня любит! думал я: иначе отчего же она страдает? Надо с ней объясниться. Я покажу ей свой дневник, только вырву ту страницу, где я говорю о насмешках над своим чувством.

Саша молчала, задумчиво глядя на огонь лампы. Из кухни доносилась однообразная, заунывная песня кухарки. Изредка раздавалось звяканье посуды.

21 сентября.

Все это время у меня являются мысли: — она нечестна, она не умна, она и некрасива, — но вдумаешься в эти смутные суждения и видишь, что они являются не результатом беспристрастного анализа ее мыслей и поступков, а что их диктует желание освободиться от моей тягостной любви.

Нет! Все же я люблю Сашу. Сейчас я встретил ее на улице, и меня охватила тихая, тихая грусть.

— Какая ты хорошая! — сказал я вслед. Я не могу ее ненавидеть, не могу на нее сердиться. Я люблю ее и все, все простил бы ей. Как приятно чувствовать себя незлобивым... а остальное все так не хорошо. Как тяжело сознание своего бессилия и своей зависимости! Что может быть хуже безответной любви?!

27 сентября.

Чувство одиночества усиливается у меня с каждым днем, увеличивая мои страдания. Я не могу совсем заниматься. Мне кажется, что скоро должно что-то случиться, после чего я уже изменю свою жизнь. Я не могу просидеть дома и полчаса. Как «вечный жид» хожу я по городу и по знакомым, не находя нигде места, где бы я мог чувствовать себя хорошо. У меня явилась бессонница, я могу уснуть только после того, как сильно утомлюсь, пройдя несколько верст.

Вечером, когда