Шрифт:
Закладка:
Когда я пришел домой, квартира показалась мне пустынной и мрачной. Я лег на постель и уткнулся лицом в подушку. Сердце сильно билось; кружилась голова. Я не мог ни о чем думать, и только одна мысль: «я ничего не думаю» смутно бродила у меня в голове.
Изредка я прислушивался: я ждал, не вернется ли Саша.
————
21 июня.
Нет, я не верю, что 20-го августа Саша скажет, что не любит меня! Как она могла меня разлюбить? Она просто боится, что семейная жизнь, дети и необходимость работать для существования не позволят ей вращаться среди симпатичной ей молодежи. Она боится потерять свободу. В этом есть доля горькой правды, но я переживаю такой момент, когда не хочется в этом сознаться, когда так страстна хочется и свободы и любви. Нет! Саша мне дороже свободы, и мне кажется, что если бы она полюбила меня, то мы были бы счастливы, как никто никогда.
Неужели она не любит меня? Так кого же она любит? Разве можно жить, никого, ничего не любя? А кого, кроме меня, она может любить: мы, рассказав свое прошлое, отдали друг другу часть себя, и я, проникнутый ею, страдаю; когда вижу неудовлетворенность ее желаний. А она? Неужели она не страдает моими страданиями?
Что с ней? Впрочем, может быть, ей показалось, что я люблю ее только как женщину. Во время последних встреч я мало говорил, мало думал вслух, но я много чувствовал. Ей может быть, показалось неестественным для интеллигентного человека тратить так много времени на ласки и поцелуи, но чем же другим мог я проявлять свое все возрастающее чувство. Неужели она не чувствовала так же, как и я, думает, что я говорил раньше только для того, чтобы добиться ее взаимности. Но зачем же тогда она говорила о боязни за будущее? Почему, почему она сказала: «не люблю».
————
2 июля.
До приезда Саши осталось еще полтора месяца. Я не знаю, как убить время. Проснешься утром. Лицо горит от жары; оденешься кое-как и выйдешь из темной спальни. В комнате грязно и пусто. Подойдешь к окну: чудное синее небо, чистый воздух и какая-то торжественная тишина. Скучно дома! Выходишь на улицу, а там еще жарче. С ненавистью смотришь на медленно подъезжающего извозчика: сейчас тебя обдаст пылью. Выходишь на сенную площадь, она вся залита светом. Никого не видно; только у трактира стоят две, три извозчичьи лошади, да на середине площади у весов неподвижно стоит городовой. Тихо.
Идешь дальше. Вот и Волга с желтыми пологими берегами. Налево, на другой стороне, видна полоса серых деревянных домиков с красными и зелеными крышами, тонущих в яркой зелени садов; направо монастырь, а за ним поле, в которое голубой полосой врезается Волга, скрываясь за виднеющуюся вдали деревню. Вся отмель около городского берега покрыта полуобнаженными людьми. Раздается визг и глупый хохот купающихся. Идешь назад на кладбище и ложишься в глубокую траву, в тени густо разросшихся кустов бузины. Томит бесцельное существование. А что делать? Неопределенность положения не дает мне ни за что приняться, не дает свободно чувствовать и рассуждать. От этих «да» или «нет» зависит мое будущее настроение и, допуская то одно, то другое, я иногда в течении часа смотрю разными глазами на одно и то же явление, поэтому мне не хочется встречаться с людьми, чтобы не показаться неустановившимся фразером. Скорей бы, скорей проходило это время ожидания! Что она может ответить? Нет! Ну что же? все равно пуля окончит ее жизнь: она не в силах будет идти одна к своей цели, разочаруется во многом, столкнувшись с жизнью, и застрелится, как говорила весной.
Наступает вечер. Идешь домой, садишься у окна и смотришь, как спускается все ниже и тускнеет розовая полоса заката. Из городского сада доносились звуки музыки. Звезды зажигаются одна за другою. Грустно, хочется плакать. Идешь в спальню, ложишься и засыпаешь не на долго.
Проснешься, вспомнишь про Сашу, и сна как не бывало. Лежишь с тяжелой головой, а перед глазами встают картины наших весенних свиданий; но вот вспоминается эпизод из прошлой жизни, и наступает сон: снится Петербургская жизнь последнего года. Проснешься, и снова громоздятся картины весны: вспоминается подробно, подробно все, что говорила Саша и все ее движения. А картины снова, начинают тускнеть и путаться — начинаешь засыпать, но вдруг точно кто-то прошепчет под самым ухом слово, сказанное когда-нибудь Сашей, вздрогнешь, очнешься,... и опять воспоминания навеют тоску о потерянном счастье.
————
5 июля.
Сегодня ко мне заходила Жернова попросить на время французский словарь.
Как и всегда, она вошла не постучавшись, с шумом бросила на стол книгу и, здороваясь со мной, крепко сжала и тряхнула мне руку.
Что вы были у Саши Кольцовой? — спросила она.
— Был.
— Давно?
— Недели три тому назад.
— А после этого с ней и не видались?
— Нет, она приезжала.
— А вы не думаете, скоро к ней ехать? Поедемте вместе.
— Нет не поеду.
— Почему? Уж вы не рассорились ли?
Я ничего не ответил.
Жернова знает про мои отношения к Саше. Я должен был ей это показать, потому что ранней весной, во время наших прогулок, она постоянно старалась оставаться со мной наедине и стала часто-заходить ко мне днем, приглашая меня гулять; это заметила Саша и стала делать недовольное лицо, когда я разговаривал с Жерновой. Жернова нравится мне, хотя меня шокируют ее угловатые движения и громкий, будто деланный смех. Она замечательно живая и любит возиться, причем больно дерется, если чувствует, что ее противник сильнее.
Когда она училась в гимназии в младших классах, то была страстно влюблена в одну из своих подруг; ревновала ее ко всем и дралась с теми, кто делал ее любимице что нибудь неприятное. А год тому назад, когда она была еще в восьмом классе, влюбилась в Нильского и ходила за ним всюду, куда
