— Не правда, вы не смотрите.

— Не смотрел, а теперь смотрю.

— Ну и я смотрю! Только неприятно, если бы кто-нибудь сошелся со мной, а я потом узнала бы, что он меня не любил, не уважал, а так... а вообще не стоит увлекаться. Хотя если бояться, то никогда, может быть, не будет личного счастья. Работаешь, работаешь целыми днями и живешь всегда одна, — такая скука! Зачем тогда работать, жить? Хочется, чтобы кто-нибудь приласкал....

4 ноября.

Сегодня я пошел к Саше, чтобы посмотреть, какое она произведет на меня впечатление теперь.

Я внимательно смотрел ей в лицо. Она избегала глядеть на меня и говорила со мной несколько пренебрежительно, как говорят со знакомыми, с которыми нет ничего общего. Она поддерживала разговор, а потом, сказав несколько слов про каких-то новых знакомых, прибавила, что давно у них не была и думает идти сейчас.

Когда я шел к Саше, то все же еще надеялся увидеть интеллигентную девушку, а нашел „барышню“ и ушел от нее с тоскливым чувством стыда, как отходят от человека, которого обнимают на улице, приняв за своего старого товарища.

Я считал ее за близкого одинакового человека. Нет, она любила меня только как мужчину более красивого и оригинального, чем те, которые ее окружали, но она не понимала меня. Пройдет год, два, она влюбится также в другого, может быть менее умного, и будет сравнивать его со мной, думая: «как я могла любить Николая Васильевича? насколько он ниже NN», и все то чувство, которое я впервые разбудил, отдаст она новому возлюбленному.

Зачем я любил? Зачем я поставил свою жизнь в зависимость от женщины!? Я искал Сашиной любви как взаимности человека с одинаковыми стремлениями и мировоззрением. Что за ложь! Возможно ли в юности быть с кем-нибудь солидарным по мировоззрению, когда каждый день меняешь свои понятия, ближе знакомясь с жизнью. О чем бы я стал говорить с ней сейчас, когда я не имею никаких определенных взглядов? Зачем я раньше не понимал этого и не ушел к другой женщине, которая могла бы ответить мне взаимностью и которую я мог любить просто, не объясняя любовь к ней, как к идеальному человеку, и не будучи ее рабом, взвешивая каждую рождающуюся мысль, — понравится ли она моей возлюбленной? В женщине надо искать только страсти и физической красоты, и только такое увлечение женщинами может быт прочным, а не будет сплошным страданием. Пошлость это? Да здравствует пошлость! Я свободы хочу, я хочу быть сильным!

6 ноября.

Вчера у меня в первый раз занималась Жернова, впрочем она не занималась, а все время разговаривала. Я молчал, — мне не о чем было говорить: все, что я передумал и перечувствовал за последний год, тесно связано с Сашей, а мне не хотелось подымать старое. Мне страстно хочется стряхнуть с себя эту хмару — хочется пожить, хочется увлечься женщиной, отдаться беззаветно чувству без всех этих «идейных» солидарностей. Мне кажется, что это увлечение могло бы снова вернуть мне энергию и привязать к жизни.

Жернова говорила о своем прошедшем и о своих настроениях, глядя мне прямо в глаза, а в этих глазах было столько искренности, столько уверенности в ценность своего прошлого, своих страданий и даже той искренности, с которой она говорила! Я читал в ее глазах уверенность, что я заинтересуюсь ею и что не могу отказаться от ее взаимности; и я невольно подчинялся этой уверенности. — меня что-то влекло к ней, мне вдруг захотелось тоже говорить так же много и искренно как и она.

Я плохо спал эту ночь. Мне снились какие-то эротические приключения, а когда я просыпался, передо мной вставал образ Жерновой.

8 ноября.

Вчера, придя с прогулки, я не узнал своей квартиры: в мое отсутствие Жернова подмела пол, вытерла везде пыль и вычистила чем-то керосинку, на которой я кипячу чай, а сама уже сидела у стола и считала на счетах.

Я взял книжку и сел против нее. Мне скоро надоело читать; я начал наблюдать за Жерновой. Она составляла какую-то статистическую таблицу и ежеминутно считала на счетах, изредка что-то соображая, тогда у нее расширялись зрачки, и глаза делались задумчивыми и блестящими.

Я стал ходить по комнате. Жернова, точно позабыв о моем присутствии, продолжала сосредоточенно работать. Проходя мимо нее, я оглядывал ее в профиль. Она показалась мне красивой и очень хорошо сложенной.

Кончив таблицу и отложив ее в сторону, она потянулась, закинув назад руки. Я подошел и взял ее за руки.

— Ну, пустите! — сказала она вставая.

— Не пущу!

Встав со скрещенными руками, она начала вырываться, а потом, когда я стал спиной к стулу, на котором она сидела, толкнула меня на него. Я сел и, схватившись инстинктивно за стул, выпустил одну ее руку; тогда она, нагнувшись ко мне всем корпусом и горячо дыша мне на шею, начала разжимать мои пальцы, чтобы высвободить другую руку. Я повернул голову и коснулся губами ее раскрасневшейся щеки.

— Фу, что за нежности! — сказала она, откачнувшись от меня с деланной грубостью, но продолжая без злости освобождать свою руку...

Мы все еще продолжали возиться, толкая друг друга, когда Жернова, собравшись домой, пошла ко мне в спальню, где оставила свое пальто. Я схватил его раньше, чем она, и спрятал его за спину. Жернова взяла меня сначала за руку, а потом ухватилась за пальто. Я не отпускал. Продолжая возиться, мы случайно сели на кровать и, когда Жернова хотела встать, то я, удерживая ее за талию, поцеловал сначала в щеку а потом в губы. Она отталкивала меня, крепко сжав мне руки и отвечая на поцелуи.

— Ну, останься! — просил я.

— Не надо! я пойду! — сказала она, сразу встав, и стала быстро одеваться, подняв упавшее на пол пальто.

— Прощайте! — проговорила она, протянув мне руку.

— Ну, посидите, — еще только одиннадцать часов, говорил я, удерживая ее. Она подумала немного, потом, тряхнув мне руку, быстро подошла к двери открыла ее и побежала по лестнице вниз, сказав на ходу — «прощай».

Я разделся и лег в постель. «Зачем я это сделал? Точно воспользовался ее доверием», думал я: „и чего она ушла?.. Впрочем нет, не стоит!..

А как она хороша, особенно когда оживает во время возни!“...

«Прощай!» Она отвечала на поцелуи и