а также к сохранению классов, которые, монополизировав государство, продолжают его колонизировать. Преодоление государства открывает появление "коммуны", которая, будучи не просто экономическим или политическим образованием, является фигурой par excellence самоуправления общества.

Другой критикой жестокости демократий занимаются революционные профсоюзные деятели, для которых вопрос не столько в том, чтобы утяжелить существующей системы, чтобы разрушить ее с помощью насилия. Насилие отличается от силы. "Цель силы, - пишет Жорж Сорель, - навязать определенный социальный порядок, в котором правит меньшинство". Она стремится "привести к автоматическому повиновению". Насилие же, напротив, "стремится к разрушению этого порядка" и к "сокрушению авторитета". С 1919 года до начала 1930-х годов во Франции многочисленные рабочие демонстрации были направлены именно на достижение этой цели. Большинство из них заканчивались гибелью людей, захватом улиц и возведением баррикад. Цикл провокаций-репрессий-мобилизации способствовал утверждению классовой идентичности наряду с длительными забастовками и постоянными столкновениями с силами порядка. Идея заключалась в том, что пролетарское насилие сохраняет моральное превосходство над реакционным насилием государственного аппарата. Спустя почти два десятилетия после подавления Коммуны и роспуска Первого Интернационала в 1876 году анархизм быстро распространился во Франции. Его декларируемыми целями были уничтожение собственности и экспроприация владельцев, а одним из его оружий стал террор, который несли угнетенные. В 1890-х годах этот террор был связан с совершением дерзких подвигов в рамках экономики жертвоприношения - жертвоприношения во имя пролетарского дела.

Эта критика демократии, сформулированная с точки зрения социальных слоев, которые изначально терпели жестокость демократии на самом Западе, относительно хорошо известна. Однако недостаточно внимания уделяется ее многочисленным генеалогиям и их переплетениям. Историю современных демократий рисуют так, будто она сводится к истории внутренних западных обществ, будто, замкнувшись в себе и закрывшись от мира, эти общества ограничили себя узкими рамками своего непосредственного окружения. Но так никогда не было. Триумф современной демократии на Западе совпал с тем периодом его истории, когда этот регион мира был вовлечен в двойное движение - внутреннюю консолидацию и экспансию за моря. История современной демократии - это, по сути, история с двумя лицами и даже двумя телами - солнечным, с одной стороны, и ночным, с другой. Главные эмблемы этого ночного тела - колониальная империя и рабовладельческое государство, а точнее, плантация и колония.

В частности, колония - это место, где отбывают наказание в виде исключения. Эти приговоры направлены на устранение и ликвидацию тех, кто им подвергся. На заре зарождения колонии такие приговоры выносились политическим противникам, осужденным по общему праву на принудительные работы, и даже преступников-рецидивистов. Во Франции закон от 26 августа 1792 года де-факто ввел политическую депортацию. В период с 1852 по 1854 год колониальные тюрьмы стремительно расширялись. Массовые депортации происходили на протяжении всего XIX века, в частности в Гайане, где иногда легкие тюремные сроки превращались в пожизненное заключение. В семи отношениях колониальная каторга предвосхищает массовое тюремное заключение, характерное для современной эпохи, - крайнее и всеобщее принуждение и одиночное заключение. Жестокое обращение с заключенными и навязанные им формы лишений смешивают два обоснования: нейтрализацию и изгнание.

Чтобы рассеять случайность своих основ и насилие, сковывающее их скрытые аспекты, современной демократии потребовалось с самого начала окутать себя квазимифологической структурой. Как мы только что убедились, порядки демократии, плантации и колониализма долгое время поддерживали отношения близнецов (rapports de gémellité). Эти отношения были далеко не случайными. Демократия, плантация и колониальная империя объективно являются частью одной и той же исторической матрицы. Этот исходный и структурообразующий факт лежит в основе любого исторического понимания насилия современного глобального порядка.

Для правильного понимания природы отношений между, с одной стороны, демократическим и, с другой, колониально-имперским порядками, а также того, как эти отношения определяют насилие демократических государств, необходимо рассмотреть несколько факторов - политические, технологические, демографические, эпидемиологические и даже ботанические. Самыми решающими из всех технологических инструментов, способствовавших формированию колониальных империй начиная с XVIII века, были, вероятно, технологии вооружения, медицина и средства передвижения. Однако требовалось нечто большее, чем приобретение империй, иногда по бросовым ценам, как мы видим по мизерным займам и количеству войск, направленных на завоевания. Новые земли также нужно было заселить и эффективно эксплуатировать. Именно это, воспользовавшись упадком Могольской империи, Яванского королевства и Османского бейлика, Великобритания, Нидерланды и Франция сделали в Индии, Индонезии и Алжире - повторно, иногда с использованием доиндустриальных технологий.

Влияние хинина на монополизацию мира Западом невозможно переоценить. Широкое распространение коры цинхоны, ее культивирование на плантациях в Индии и на Яве, а также сбор в Андах обеспечили скачок вперед в способности белого человека акклиматизироваться в тропиках. Точно так же нельзя в достаточной степени подчеркнуть вне закона характер колониальных войн, которые демократические страны вели за пределами Европы. В частности, для Африки колониальный подъем совпал с одной из первых военных революций индустриальной эпохи. С 1850-х годов оружейные технологии и скорость полета снарядов начали превращать военное противостояние в "поистине нечеловеческий процесс". К канонеркам, аркебузам, укреплениям и боевым флотам предшествующих периодов добавились артиллерия непрямого огня и дальнобойное скорострельное оружие для поддержки пехоты, например пулеметы, и даже автомобили и самолеты.

Также в это время демократические страны изо всех сил старались перенести индустриальные принципы массового производства на военное искусство и на службу массовому уничтожению. Благодаря новому промышленному оружию, некоторые из которых были опробованы во время американской Сепаратной войны (1861-65) и русско-японского конфликта 1904-5 годов, предполагалось десятикратное увеличение огневой мощи на фоне более или менее фаталистического принятия смерти и подчинения технологиям. С этой точки зрения колониальные завоевания представляли собой привилегированное поле для экспериментов. Они породили мышление о власти и технологиях, которое, доведя его до многозначительных последствий, проложило путь к концентрационным лагерям и современным идеологиям геноцида.

Колониальные завоевания стали свидетелями ускорения противостояния человека и машины, что само по себе стало предпосылкой "индустриальной войны" и кровавой бойни, олицетворением которой стала война 1914-18 годов. Также в ходе колониальных захватов вырабатывалось привыкание к большим человеческим потерям, особенно среди вражеских войск. Более того, завоевательные войны были асимметричными от начала и до конца. На протяжении полутора веков колониальных войн колониальные армии теряли мало людей. Историки оценивают потери в 280-300 тысяч человек - относительно низкие цифры, если учесть, что только во время Крымской войны погибло около 250 тысяч человек. Во время трех главных "грязных войн" деколонизации (Индокитай, Алжир, Ангола и Мозамбик) было зарегистрировано 75 000 погибших с колониальной стороны и 850 000 - со стороны коренного населения. Традиция "грязных войн" берет свое начало в этих колониальных конфликтах. Как правило, они заканчиваются массовым уничтожением коренного населения