Тяжелое дыхание становилось все громче, заглушало звук падающей воды. Пот струился по разгоряченным ребячьим лицам. Руки уже дрожали, вот-вот не удержат вес… У Петьки в руках кусок рельса стал заваливаться на одну сторону, он даже губу прикусил, силясь удержать.

— Ладно, все. На сегодня хватит. Одевайтесь. Погуляйте на свежем воздухе, подышите. И дома не забывайте качать мышцы. Иначе — все насмарку. В следующий раз — позирование.

— Под музыку?

— Как обещал, — кивнул Сева. — Принесу портативный маг — и начнем. Станете вы, ребятки, со временем вот такими красавцами.

Мальчишки с завистью посмотрели на ярких атлетов, на морской пляж за ними и стали разбирать одежду. На ходу натягивая пальто и куртки, потянулись к выходу.

— Чао, Сева!

— Чао.

Сгибаясь, они исчезали в низкой двери, пар шел от красных лиц и потных голов.

Петька замешкался, как-то неуклюже натягивая свою куртку, все в рукав попасть не мог.

— Ты что, нездоров? — спросил Сева. — Или перекачал?

— Да нет, — не поднимая глаз, ответил мальчик.

— Дома что?

— Да нет, — монотонно повторил Петька.

— Наш девиз помнишь? Не киснуть! — Сева потрепал его по вихрастой голове и вытер о штаны ладонь. — Беги догоняй пацанов. И в среду — как штык.

— У меня денег нет, — выдавил мальчик, набравшись решимости.

Жалко было парнишку — таким он казался несчастным, покинутым, одиноким.

— Отец не дает? Или потратил?

— Загул у него, — мрачно ответил Петька. — Все до копейки спустил, вещи из дома тащит. А мать — сам знаешь…

Мать у него не работала, хворала и пенсию получала крохотную, на хлеб да квас, как сама говорила, выходя в теплый денек посидеть на лавочке с соседками. Отец же, слесарь домоуправления, когда впадал в запой, себя не помнил, нещадно ругал ее и даже бил, но она терпела, не хотела сор из избы выносить — стеснялась людей. На людях же муж, даже сильно пьяный, был тих, извинялся, буйствовал лишь дома.

— Ладно, ходи пока, — разрешил Сева. — Достанешь — отдашь. Тебе бросать нельзя — фигура хорошая, развить только. Мускулы поднакачаешь — от девок отбоя не будет.

— Спасибо, — просияв, Петька благодарно посмотрел на тренера.

«Много ли человеку надо, — подумал Сева, глядя, как ныряет тот в низкую дверь, — только надежду подай, и уже горе — не беда. Мне бы кто ее дал, что ли…»

— Что год грядущий мне готовит? — запел он вполголоса, навешивая лязгающий замок. — Его мой взор напрасно ловит…

Ничего хорошего наступивший год ему не сулил. Стихи в журнале опять не приняли. Какой-то поэт, которого Сева и не читал никогда, немолодой уже, полный, холеный, по всему видно — довольный собой, что-то такое долго талдычил про первородность поэзии, про самовыражение и самоутверждение, про гибельность подражательности, про обязательность высокой культуры, еще про что-то в том же роде, и Сева, устав слушать, спросил напрямик: «Печатать не будете?» Поэт улыбнулся мягко и одновременно страдальчески, и ответил вопросом на вопрос: «Вы со мной — не согласны?» — «Я бы напечатал, — собирая свои листки и укладывая в папку, сказал Сева. — Хуже печатают. Да не моя воля. Единственное мое оправдание: всякий волен писать, как ему заблагорассудится». — «Олдингтон», — кивнул собеседник, но лицо его выражало сожаление: вот, мол, пожалуйста, опять не свое, опять чужие мысли. — «Все-то вы знаете, везде-то вы побывали», — кольнул его Сева. Но тот не обиделся, только голову наклонил, словно бы застыдился, признавшись: «Да, этот неумный анекдот я знаю». Уж очень много всего знал. Потом Сева раздобыл книжку его стихов, почитал — так себе, усложняет больно. Вспомнив теперь его, Сева с неприязнью подумал: нет, этот не пустит покататься на Пегасе, таким всегда в седле тесно.

Если бы не встреча с Леной, Новый год совсем можно было бы считать неудавшимся. Ах, какая женщина! С ней повезло так повезло. Только бы не упустить теперь, не потерять.

Ключ со скрежетом повернулся в замке. Вытаскивая его, Сева почувствовал, как с крыши на спину упала тяжелая капля.

— Смотри у меня, — погрозил он вверх и засмеялся.

— Ты хоть бы позвонил, — упрекнула жена. — Как уехал с утра, так и пропал.

— Марата встретил, — виновато пояснил Кирилл Артемович. — Посидели с ним. Привет передает.

— Как он себя чувствует? — поинтересовалась Наталья Сергеевна уже из комнаты, где работал телевизор.

— Нормально.

Пальто оттянуло за день плечи, Кирилл Артемович с удовольствием разделся, сбросил промокшие туфли, стянул холодные сырые носки и босиком пошел в ванную, стараясь не шлепать: жена услышит, заругает, скажет: с ума сошел.

Подтянув брюки, он сел на край ванны и открыл горячую воду. Из крана ударил кипяток, он едва успел увернуться. Отрегулировав воду, с наслаждением подставил под упругую струю ноги и бездумно, отдавшись чувству усталости, смотрел, как вода бежит по краснеющим голеням, по ступням, как растекается меж пальцами и кружится воронкой над открытым стоком.

Наталья Сергеевна крикнула ему:

— Ты что, уснул? Иди смотреть — Геннадий Хазанов выступает.

— Сейчас, — нехотя ответил он.

Ему приятно было так сидеть и смотреть на бегущую воду. Мысли приходили неторопливые, спокойные — он и о Марате думал без неприязни, жалел его, считал невезучим, неумеющим взять свое от жизни. От бомбы пострадал, из блокады хвори свои вывез, а не оформил документы инвалида войны, льготы получал бы. А так — обыкновенный припадочный. Даже медали «За оборону Ленинграда» не выхлопотал. Да если б такое у него, Кирилла, случилось, он бы… К военкому бы пошел, в Министерство обороны написал, самому Сталину, если надо. Он вспомнил, каким болезненным, робким был в послевоенные годы Марат, и подивился, что его в университетскую многотиражку взяли. Видно, туго было с кадрами, если такой заморыш пригодился. А ведь работал — и ничего. Зарплату в одном окошке с профессорами получал.

Те годы показались сейчас неимоверно далекими. И память восстанавливала прошлое равнодушно, словно в чужом копалась, детали расплывались, исчезали. Страсти, некогда пылавшие, не вызывали в душе никакого отклика. Пыльным быльем поросло пережитое. И может быть, в забвении и есть