— Ты не думай, я не пью, — пояснил он. — То есть по праздникам или если случай. А так не пью. А тут тебя встретил, и Новый год. Старый проводили, новый встретили — год со счетов жизни долой. А? Если вдуматься, чему радуемся? Еще на год ближе к той черте, за которой уже ничего. То есть жизнь будет идти, кто-то радоваться будет, кто-то впервые познает счастье обладания женщиной, кто-то в космос полетит, на другие планеты, а для тебя не будет ничего, совсем ничего. Это как же представить себе? Невозможно.

В нем проглянуло что-то жалкое, страдальческое, совсем не свойственное ему. Это удивило Марата.

— Ты что это Лазаря запел? — спросил он, стараясь понять, что происходит с Кириллом. — Помирать собрался?

Но тот неожиданно преобразился, ответил бодро, с обычной самоуверенной усмешкой:

— Это я-то? Ну, дудки. Мне туда еще рано, я еще не всю свою программу выполнил. Верь — не верь, а я себя тридцатилетним чувствую. — Вот те крест! — шутовски обмахнулся он десятирублевкой и засмеялся. — Так выпьешь со мной?

— Нет. Возьми себе, что хочешь, а мне только бутерброд.

— Ну смотри, неволить не буду, не в моих правилах. Я вообще считаю, что человек все свои решения должен принимать свободно, без постороннего давления. Достаточно того, что обстоятельства над нами довлеют… Подожди, я возьму и продолжим наш разговор.

Они вдвоем сидели в охолодевшем зале. Буфетчица в накинутом поверх белого халата пальто была молода, но хмура, неразговорчива, все время неподвижно смотрела в окно.

— Новый год какой, — подходя к стойке, улыбнулся ей Сомов. — Снег и солнце. Добрая примета.

— Чего вам? — неприветливо спросила она.

— Да мне бы улыбку вашу увидеть — и я счастлив, — кротко и в то же время лукаво и не без скрытого вызова проговорил Сомов.

У нее чуть смягчилось лицо, внезапное любопытство промелькнуло в быстром оценивающем взгляде.

— Сколько? Два по сто?

— Раз по сто, — скучнея, ответил Кирилл. — И два бутерброда.

С чувством неловкости он вернулся к столику.

— Не тридцать, — подмигнул ему Марат.

Сомов скорчил презрительную гримасу:

— Я таких знакомств давно уже не завожу. Просто хотел сделать женщине приятное, а она не отзывается. Так о чем мы? Да, об обстоятельствах. Все бы хорошо, да обстоятельства вдруг складываются не в твою пользу. Благие намерения часто лопаются, как мыльный пузырь. Пшик — и нету. Предполагал, планы строил — и все прахом. Сейчас-то еще куда ни шло, сейчас многое можно осуществить. Севка вон в круиз собрался — Рим, Париж, Афины. И поедет. Ничего особенного. А я вокруг Европы ездил, так с Наташкой чуть до развода не дошло. Севка только ходить стал, Борька уже намечался, а у меня возможность путевку достать. Обиды, слезы. «Эгоист» и все такое. Обошлось, конечно, ни кто не умер, даже в долги не очень влезли.

— Благие намерения, — задумчиво повторил Марат.

— Да уж, — подхватил Сомов, — если, как говорится, дорога в ад выложена благими намерениями, то это очень ненадежное покрытие. Натрясешься, пока доедешь. Ну за то, чтобы наши благие намерения не разбивались о стенку обстоятельств, — он поднял рюмку и смаху опрокинул в рот.

Марат не притронулся к своему бутерброду, смотрел, как с аппетитом закусывает Кирилл. Золотистые икринки в солнечных лучах были прозрачны, наполнены светом.

— Ты помнишь Колю?.

Вопрос был неожиданный, Кирилл посмотрел на Марата с недоумением:

— Какого Колю?

— Ну, в Ташкенте. После воины на Пушкинской стоял, на трамвайном кольце. Говорили, девушка его ехала на подножке трамвая, Коля окликнул, она оглянулась резко и сорвалась под колеса. А он дал клятву каждую ночь стоять на этом месте. Ну?

— Помню, — наконец кивнул Сомов, но смотрел непонимающе, ждал пояснений.

Недалеко от того трамвайного кольца было общежитие, в котором жила Наташа. Как давно это было! Больше тридцати лет. Буфетчица, с которой пытался он заигрывать, тогда, наверное, и не родилась еще…

— Помнишь, тоже Новый год был, — продолжал Марат со странным волнением. — Нас комендант прогнал из общежития, мы на улицу высыпали. Ночь стояла бесснежная, ясная. Нам весело было, балагурили, смеялись… И вдруг — Коля. Стоит одиноко, продрог, наверное. Кто-то спросил у него время, он ответил спокойно — и не ошибся, минута в минуту, хоть и не было у него часов. Девчонки притихли. Веселье больше не получалось, просто бродили по улицам.

— Было, было, — кивнул Сомов, тоже заражаясь его волнением. — Страшно подумать — мальчишки и девчонки, и это мы. Знаешь, иногда мне человеческая жизнь представляется в виде работающего грохота — все дрожит, вибрирует под нами, и мы поочередно, по классам крупности, проваливаемся, проваливаемся, все ближе к последнему рубежу, к неподвижной решетке… — Но этот настрой не устраивал его, Сомов заставил себя улыбнуться через силу: — В философию ударился. Это со мной бывает в последнее время, ты не обращай внимания. Как ты думаешь, сколько он мог там стоять — год, больше? Ведь каждую ночь? У меня не укладывается — такое себе наказание определить. Да за что? Он-то ни в чем не виноват, если разобраться. Был бы виноват, его б под суд отдали. А он каждую ночь вставал над рельсами и думал, вспоминал, переживал все заново, терзал свою душу… На сколько же хватило его, интересно? Всю жизнь нельзя же себя казнить, без срока. Ведь улеглось же со временем, подзабылось, изгладилось в душе. Женился, наверное, житейские заботы захлестнули… Или нет?

— Или нет, — задумчиво повторил Назаров, и сразу встрепенулся: — Допивай пиво и пошли.

Но Сомов не торопился.

— А ты почему вспомнил? — спросил он, вытирая губы.

— Да так… — Делиться возникшими вдруг мыслями Марату не хотелось, но и носить их в себе не легко. — Мы хотим как можно больше взять от жизни. Но жизнь так устроена, что нельзя только брать. Приобретения уравновешиваются потерями.

— Баш на баш? — будто бы даже обеспокоенно спросил Сомов, но заметно было, что эта игра.

— Когда как, — пожал плечами Назаров. — Бывает, теряем больше.

Неожиданно что-то изменилось