— Зря ты так, — возразил Марат. — Солдатская служба это не муштра, а тяжелый труд, ратный труд, так что, Борис…

— Ладно, ладно, — махнул свободной рукой Кирилл, — сдаюсь на милость победителя. Вашего брата разве переспоришь!

— Ты где сейчас? — поинтересовался Марат.

— На ниве обводнения пастбищ, — с пафосом возгласил Сомов. — Начальник пээмка — передвижной механизированной колонны. На переднем, так сказать, крае… Слушай! — вдруг осененный новой мыслью, воодушевляясь и все крепче сжимая локоть приятеля, он совсем близко заглянул в лицо Марата, дыхнул перегаром: — Ты бы приехал, написал, а? Я тебя с передовыми людьми познакомлю. Рационализаторы есть толковые. Напишешь, раскроешь, так сказать, характер рабочего человека. А то вкалывают в песках, в трудных условиях пустыни, а о них в прессе слова доброго не скажут. Вы все на гиганты индустрии норовите, а настоящие дела и у нас делаются. Производительность растет, новое внедряется, соревнование опять же за досрочное выполнение пятилетки. Ну? Давай прямо завтра. Я машину подошлю.

— Завтра я по номеру дежурю.

— Ну, послезавтра. Я позвоню и пошлю машину. Договорились?

— Лучше я тебе позвоню. Как только освобожусь, так и позвоню, — смущенно, пряча глаза, стоял на своем Марат.

— Ну, это не разговор, — обиделся Сомов. — Я конкретность люблю. Ладно, на ходу такие дела не делаются. Вот посидим, столкуемся.

Он Марата не отпустил, почти силой увлек в парк.

Было здесь пустынно и бело, пахло талым снегом и сырой землей. На заснеженных дорожках виднелись редкие следы, и все они тянулись в дальний угол — к пивному бару. «Холод там, наверное, собачий и пиво без подогрева», — тоскливо подумал Марат, жалея, что пошел, не в силах воспротивиться натиску Сомова.

На газонах снег лежал чистый, оставшиеся от лета стебельки торчали по-зимнему сиротливо, а в пробитой тропке он уже потемнел, набух водой.

С дерева обрушилась снеговая шапка, искрящийся столб встал на пути. Сомов засмеялся от удовольствия.

Вопреки ожиданию, пиво было подогретое. И, к удивлению, бутерброды с кетовой икрой продавались на закуску.

Они взяли и пива, и по рюмке коньяка, и бутербродов, сели за пластмассовый столик. Настроение у Марата поднялось. А что, в конце концов, совсем уж лишать себя радостей жизни — на кой ляд?

— С Новым годом, старик! — поднял рюмку Кирилл. — Чтобы удачливым он был для нас, чтобы радостей было вдоволь, а печалей как можно меньше, если уж нельзя избежать их совсем. Поехали. — Он чокнулся с Маратом и выпил залпом. — Хор-рошо пошла!

Вид в него был довольный, глаза светились хмельно и молодо.

Вдруг солнце выплеснулось из-за туч, и все заискрилось, заиграло.

— Солнышко, — с улыбкой, растроганно произнес Назаров, все еще держа полную рюмку на весу, не решаясь выпить, а поставить невыпитую не позволял давний обычай.

— Добрая примета, — глядя в окно и щурясь от яркого света, удовлетворенно проговорил Сомов. — Значит, хорошо посидим. — И упрекнул: — Да ты не выпил еще.

Глубоко вздохнув и зажмурившись, Марат стал медленно пить коньяк.

— Тяжело пьешь, — опять упрекнул его Сомов. — В этом мире все надо делать легко — пить, любить, работать. Иначе радостей не испытаешь в жизни. Наша беда как раз в этом — радоваться не умеем. Белому снегу, солнцу из-за туч, красивой женщине, рюмке вина… Да что там — премию дают человеку, а он хмуро расписывается в ведомости, сумму прописью ставит и деловито бумажки пересчитывает, чтобы кассир не обманул. Не-ет, я в себе эту способность — радоваться — пуще всего берегу. Мой девиз ты знаешь: — все в жизни попробуй, ничем не брезгуй и радуйся всему.

— Ему плюют в глаза, а он говорит: божья роса, — усмехнулся Назаров, нюхая бутерброд. Икра пахла морем и рыбой. — Всему радоваться, это, знаешь…

— Ну, кто мне плюнет в глаза, тому я между глаз так врежу, — сжав крупный кулак и деловито рассматривая его, сказал Сомов, — век не забудет. И порадуюсь. А свое у жизни возьму.

— Еще Козьма Прутков говорил, что нельзя обнять необъятное, — снова возразил Назаров и, откусив ломтик, стал жевать аппетитно.

— Конечно, — спокойно, не раздражаясь, вроде бы согласился Сомов, — в жизни всего попробовать нельзя. Но стремиться к этому нужно. И от плохого не отказывайся: бог увидит — хорошее пошлет. А насчет необъятного — в самом деле не обнимешь, А объятное можно. На наш век хватит объятного.

— Ну и как, удается?

— А что — довелось. Вкусил фирменной похлебки под названием «жизнь». Однажды даже в женской бане мылся, честное слово.

— В шапке-невидимке? — засмеялся Марат.

— Думаешь, заливаю? — обиделся Сомов. — Просто тогда еще вот таким был, — показал он над полом, — хотя помню все отлично, словно вчера только окружали меня нагии фурии с мочалками в руках. Так, раскричались, пришлось, убираться. — Он распахнул пальто, полез в карман. — Еще по одной?

— Я не буду, — твердо отказал Назаров, понимая, что надо было сделать это сразу, еще до того, как подхватил его приятель под руку и повел к парку и через парк к пивному бару.

Конечно же, уступчивость была не от мягкости характера, не от боязни обидеть Сомова, — в нем, оказывается, жило желание выпить, оставшееся с ночи. Тогда он подавил его, борясь с самим собой и с тем, что томило его, — с глухими стенами, рождающими чувство одиночества, с тревожным отсветом за окном, с тишиной спящего огромного многоэтажного дома, в котором, наверное, он один не мог уснуть. А перед Сомовым не устоял.

Выпитая рюмка настроила на блаженный лад, легко стало, спокойно. Но именно то, что это блаженство, эта легкость и душевное спокойствие были рождены коньяком, вызывало в Марате протест. Он не хотел обмана, самообмана — тем более.

— Надо бы еще по одной, — озабоченно повторил Сомов, продолжая рыться в карманах. — Посошок, как говорится. Да деньги, кажись, все. Вот досада.

— У меня есть, — неожиданно для себя сказал Назаров и протянул десятирублевку. — Только мне не бери, не буду. А сам выпей, раз в охотку.

Взяв деньги, Сомов не сразу поднялся, ему неловко было и он хотел неспешностью, пренебрежением к деньгам сгладить