Работать на фабрике было легче, чем чистить грязь, но в то же время ужаснее. Биргит понимала, что эти ракеты будут использованы против невинных людей и против союзников, которые должны были спасти её и всех, кто ей дорог, хотя она уже не молилась об этом и почти в это не верила.

Работа, которую здесь выполняли, была гораздо важнее для военных действий Германии, чем уборка грязи, поэтому заключённых постоянно патрулировали хмурые надзирательницы, не щадившие тех, кто, с их точки зрения, работал слишком медленно. Почему-то надзирательницы думали, что побои ускорят процесс, но Биргит знала, что это не так.

Проработав с месяц, Биргит как-то обвела глазами груду деталей двигателя на своём рабочем столе, и до неё дошло, как можно с помощью простого поворота пальцев сделать так, что двигатель станет неисправным, и никто не узнает об этом, пока не станет слишком поздно – пока ракета не будет запущена.

Помедлив всего секунду, она чуть повернула деталь и не моргнув глазом продолжила работу. Её пальцы даже не дрожали, когда она складывала остальные детали вместе.

Наказанием за саботаж была смерть – либо повешение, либо пуля в голову, и то если повезёт. Хуже всего приходилось тем, кого выбирали своими жертвами садистки-надзирательницы: они могли стрелять по заключённым, как по мишеням, или травить их собаками, огромными слюнявыми овчарками, которые хрипели и рвались с цепи.

Но я же в любом случае здесь погибну, думала Биргит, принимаясь за новый двигатель. Почему бы и не рискнуть?

Надзирательницы, патрулировавшие их, не смогли бы понять, что Биргит делает не так, но она всё равно понимала, что может попасться. Каждый двигатель был пронумерован, и номер был связан с заключённой, делавшей этот двигатель. Если ракета не взорвётся, выяснить, по чьей вине это произошло, не составит труда, думала Биргит… но к тому времени или война закончится, или меня не станет. Это осознание, как ни странно, её успокаивало. Когда надзирательница прошла мимо, Биргит в третий раз сделала то же самое. На этот раз женщина, сидевшая рядом с ней, Фрида, заметила это и тихо ахнула. Биргит с безмолвной мольбой перехватила её взгляд. Надзирательница вновь направлялась к ним. Фрида могла сдать Биргит, чтобы спасти собственную шкуру.

– Шау вег, – прошептала Биргит. Смотри в сторону.

Фрида отвернулась, и Биргит набрала в грудь побольше воздуха. Выдаст, не выдаст? Может быть, это её последние минуты. Что ж, пусть будет так.

Надзирательница приблизилась, и Биргит бросило в ледяной пот. Она была до смерти испугана и в то же время совершенно спокойна – её тело дрожало, но рассудок был спокоен. Когда надзирательница отошла, Биргит рискнула взглянуть на Фриду. Женщина чуть заметно улыбнулась ей и едва слышно прищёлкнула пальцами. Ликуя от облегчения, Биргит продолжила работу.

Так шли месяцы, над головами узниц пролетали самолёты, и бомбы падали на Берлин, находившийся всего в семидесяти пяти километрах отсюда. Иногда они слышали треск и стук, и небо освещалось странным, потусторонним оранжевым цветом – это значило, что город неподалёку от них бомбят.

– Уж лучше бы меня убила бомба, чем нацист, – однажды ночью шепнула Биргит Лотте, когда они лежали на досках, служивших им кроватью, с обеих сторон зажатые другими женщинами и накрытые тоненькими одеялами, хотя был сентябрь и по утрам земля покрывалась инеем. Слышался далёкий треск бомб, рычание самолетов.

Лотта обняла её, но не сказала ничего о Боге; она перестала говорить о нём с Биргит, поняв, что этим только раздражает сестру.

– Скоро всё кончится, – просто сказала она. – Непременно кончится. Мы должны продержаться, Биргит, ещё немного.

В лагере шептались и шептались, пожар разгорался всё сильнее. Союзники освободили Париж, бормотали себе под нос заключённые. Парижане танцуют на улицах. В сентябре освободили Бельгию, а вскоре настанет черёд и Нидерландов! Они идут! Идут американцы и британцы!

Но ещё были советские солдаты, о зверствах которых надзирательницы любили с садистическим удовольствием рассказывать заключённым. Биргит старалась зажимать уши и не слушать их мерзких слов об убийствах и изнасилованиях, но чувство безысходности её всё равно не покидало. Советские войска доберутся до Берлина и Равенсбрюка раньше американских и британских, думала она.

– Мы не можем точно знать об этом, – настаивала Лотта, но Биргит знала. Никакой надежды не было – обе они оказались здесь, Франц и Вернер или погибли, или тоже попали в такой же лагерь, отец сошёл с ума и тоже, вполне возможно, погиб. А мать и Иоганна? Биргит даже представить не могла, где они, как они, живы ли они вообще.

Так почему бы не случиться новому злу? Богу на всё плевать. Биргит не говорила об этом Лотте, потому что не хотела задеть её чувств, но горячая обида жгла ей сердце и желудок.

В конце сентября, когда лето угасло и воздух стал холодным, Биргит начала кашлять. Сначала в груди появилась какая-то щекотка, ощущение, что она не может как следует отдышаться. А потом однажды утром, проснувшись, она почувствовала, что её горло словно пылает в огне и в него впились бритвенные лезвия. Каждый глоток давался с невыносимой болью.

С больными заключёнными здесь не церемонились. Никого не отправляли в больницу, лишь иногда тем, у кого была лихорадка и высокая температура, позволяли на день остаться в ледяном бараке под тонким одеялом. Тех, кто был слишком болен, чтобы приносить пользу, на носилках оттаскивали в грузовики, маршрут которых никогда не проходил дальше газовых камер и крематория. Как бы сильно Биргит ни хотелось умереть, так она умирать не хотела.

– Нужно держаться, – повторяла Лотта, без колебаний отдавая сестре своё одеяло, свою миску супа. – Они скоро придут, Биргит. Я тебе клянусь.

– Кто же? Американские солдаты или советские? – этот мрачный вопрос потонул в приступе судорожного кашля, разрывавшего грудь Биргит, пронзавшего её раскалёнными ножами. Её тело покрывал ледяной пот, она безудержно дрожала, едва могла выстоять утреннюю перекличку, и всё же из последних сил боролась, потому что альтернатива была ещё хуже. Её злило, что, пережив две зимы в лагере, она заболела теперь, когда в воздухе ещё витал намёк на лето, словно злая насмешка.

– Это оттого, что ты так ослабла, – мягко объясняла Лотта, смачивая лоб сестры и с ложки кормя её супом. – Твоё тело просто сдаётся.

– Но я не могу сдаться. – Отчаяние, мучившее её так долго, сменилось горячим желанием сопротивляться до конца. Теперь, когда победа была – может быть – такой близкой, оставалось лишь верить в неё.

Так что она продолжала вставать и, шатаясь, ходить на работу. На