– Хорошо.

– Возьми с собой.

Книга была тяжелая. Он провел пальцами по корешку, тканевому переплету. Руки у него вспотели. Мистер Клэр вдруг опустил верх, и они ехали на ветру, молча. Коул видел, что восходит луна. Небо было лилового оттенка.

Дома у дяди было пусто, и он вспомнил, что Эдди повез Райнера к врачу, а Вида поехала с ними. Он поднялся на чердак, открыл книгу там, где была закладка, и был поражен. Это было изображение женщины ниже пояса. Ноги ее были раскинуты, и было видно все до самого зада, и черный холмик волос, и темную щель. Картина называлась «Происхождение мира». Он знал, что там где-то родовые пути, но все равно не понял, почему художник выбрал такое название. Картина ему не понравилась – и не понравилось, что мистер Клэр дал ему ее. Он закрыл книгу и сунул ее под кровать. Он понимал, что здорово накурился и немного не в себе, и ненавидел мистера Клэра за то, что заставил его так себя чувствовать, и за то странное, что их теперь объединяло.

Он несколько дней не был на ферме. Кажется, даже комнату не покидал. Эдди принес на подносе суп и тост, читал ему комиксы и рассказывал неприличные анекдоты. Даже Райнер с трудом поднялся по лестнице и положил тяжелую руку ему на лоб.

– Да у тебя жар, мальчик.

– Нормально все будет, – сказал Эдди.

Дни медленно тянулись, и он был рад одиночеству. Он смотрел на пляшущие тени в окне и на ползущие по стенам солнечные лучи. Он чувствовал, что преображается. Он был худой и бледный, ладони слишком большие, руки и ноги слишком длинные. Он не контролировал свои мысли и трясся, когда плакал, как девчонка.

Несколько дней спустя миссис Клэр появилась в доме дяди, она стояла на крыльце с тарелкой печенья, когда он спустился.

– Фрэнни скучает по тебе.

– Я болел.

– Вот, испекла для тебя.

Он взял печенье, поблагодарил ее, посмотрел, как она уезжает, и вернулся в постель. Потом решил, что если еще поспать, то, когда проснется, все снова будет нормально, как до гибели мамы и до того, как эти странные люди поселились в его доме.

Часть третья

Увиденное и услышанное

1

В последнюю неделю ноября погода сильно испортилась, небо было свинцово-серое. На стеклянном столике и металлических стульях в патио шапками лежал снег. Узкая дорога была безупречна, как сахарная глазурь на торте, на ней виднелись лишь следы оленей и кроликов, и в больших домах Чозена не горели огни. Не спали лишь местные, сельские жители. Теперь она была одной из них.

Они поехали в Коннектикут на День благодарения. Родители мужа устроили коктейльную вечеринку для близких друзей – женщины в ярких платьях и туфлях в тон, мужчины в клетчатых брюках и блейзерах. Они постоянно курили, и всю гостиную заволокло дымом. В большое окно она видела воду, плоский и голый пляж. Ей хотелось выйти на свежий воздух, подальше от этих людей, но они ведь сочтут это хамством. Она побаивалась его родителей. Из-под грогреновой[96] ленты на голове его мать смотрела на Кэтрин так, будто та – явно не пара ее сыну. Впрочем, неудивительно – Джордж смотрел так же.

Когда-то его мать все просчитала и увидела брак своего единственного ребенка в новом свете. Бедный Джордж поступил благородно, по-христиански. Однажды, вскоре после свадьбы, они все вместе поехали в церковь. Она помнила Джорджа на заднем сиденье отцовского «мерседеса», словно вернувшегося в детство – слишком тесный костюм, галстук набекрень, он отвернулся от нее, а она пыталась поддерживать разговор с его пахнущей гардениями матерью. После мессы, стоя рядом с ним на парковке в окружении преданных друзей его родителей, она чувствовала себя неловко в мятом платье для беременных и старых туфлях без каблуков. Платье, которое она выбрала в «Пенни», выглядело дешево, и лучше бы она сэкономила деньги и сшила себе сама. Модная церковь и стратегическая благотворительность свекров отталкивали. Для нее религия была чем-то личным. Ее вера принадлежала лишь ей. Бог был ее доверенным собеседником, ее надеждой. В Его глазах она была собой настоящей. Она была человеком, которого Джордж никогда не увидит.

Она теперь понимала, как это непросто. Она не могла обсуждать свою веру с Джорджем – он бы стал издеваться и заставил бы ее чувствовать себя глупо, и в этом была своя ирония, ведь именно вера удерживала ее в этом браке.

Их смех вынудил ее вернуться в комнату. Они рассказывали про то, как Джордж был маленьким. Смеялись над ним. Это было любимое развлечение его семьи – унижать сына ради развлечения. Разумеется, он этого не замечал – или, по крайней мере, притворялся, что не замечает. Они говорили, как в школе он буквально поклонялся кузену Анри, а тот оказался настоящим голубым – и непонятно, что было хуже для его родителей: что он утопился или что он был гей. Она смотрела на лицо Джорджа, чуть ли не впервые окрашенное стыдом, и ей было жаль, что он вырос среди этих ужасных бессердечных людей.

– Анри написал удивительные картины, – сказала его мать. – Он был довольно талантлив.

Она описала холсты, которые тот выполнил в лето своей гибели, сцены на берегу – скалистый пляж, лодка с зеленой кормой, маяк, скопы на болоте, заброшенный сарай с облупившейся желтой краской. Как-то их хотела выставить одна галерея, но они исчезли. Родители перевернули дом буквально вверх дном, но так их и не нашли.

На следующее утро они ели бранч в столовой. Кэтрин присматривала за Фрэнни, чтобы та не испортила новые стулья свекрови. Ее дочку осыпали вниманием, но каким-то недобрым, колючим, как мимозы от свекра. Фрэнни хныкала, терла глаза, дулась. Все жаловались, что она устала – свекровь сказала «перевозбудилась», – и Кэтрин не терпелось уйти в машину.

Они уехали под дождем, и дорога поначалу шла вдоль берега. Вода была серая, песок разворошило ветром. Пустой морской пейзаж навевал печаль.

– Прости за то, как себя вели мои. – Даже он вроде был в мрачном расположении духа.

– Ничего.

– Они бывают сложными – мягко говоря.

– Похоже, взрослеть здесь было нелегко.

– Да, – тихо признал он, и она пожалела о том, как обращалась с ним, всегда осуждала и думала худшее. Она потянулась, взяла его за руку и подержала ее с минуту, а он