С поразительной быстротой запястья Тарика плотно окрутила жесткая веревка, больно врезавшаяся в кожу, парой мгновений позже то же произошло со щиколотками. Первая же попытка побарахтаться показала, что спутали его крепко и надежно.

Только теперь, подняв голову, он окинул взглядом поляну. На рожах троих читалась смесь бахвальства и неловкости, в другое время способная и рассмешить, но не теперь. Шалка таращилась с

жадным любопытством, за которое ей следовало бы разок приложить по физиономии. А вот Бабрат выглядел предельно уверенным в себе, его переполняло злое пакостное торжество, стоял, кривя узкие губы и поигрывая «когтем» с широким, остро заточенным лезвием.

Но что хуже всего... Тами не казалась ни испуганной, ни растерянной, она стояла, уронив руки, и смотрела на пыжившегося Бабрата даже не спокойно — скорее уж с любопытством изучателя, которому попала под лупу редкая козявка. Неизвестно, насколько ловок Бабрат, но остальные довольно неуклюжие, плохие бегуны... Если она прорвется мимо Бубы, со всех ног кинется к людным местам, громко крича о помощи, — может и получиться. Но она стоит спокойно, и ничуть не похоже, что оцепенела от страха. Мысль, конечно, дикая, но Тарик мог бы решить, что ее все происходящее развлекает. Но ведь не может не понимать, что они влипли? Или в самом деле не понимает, уповая на негласки, не познакомившись с Бабратом так, как уже довелось Тарику, сообразившему, что этот гаденыш может оказаться опасным и на негласки ему наплевать?

— Ну, не будем тянуть котофея ни за хвост, ни за причиндалы, — сказал Бабрат с поганой деловитостью, очень даже серьезно. — Раскладка такая: ты, шлюшка гаральянская, подержишь во рту у всех четверых и сглотнешь старательно. Потом уйдем, а своего жулькателя сама развяжешь. Или обязательно надо сначала по потрохам настучать, а то и личико попортить? — Он, ухмыляясь, поиграл «когтем». — Орать не советую: людей поблизости нету... вы ж наверняка выбрали это местечко, чтобы на травке как следует пожулькаться? Да и не дадим мы тебе орать, быстренько рот заткнем, а для надежности и рученьки завяжем, у нас веревки много припасено... Только тогда уж совать будем не в ротик, а пониже пупа, и спереди, и по-бадахарски. Пробовала уже по-бадахарски? Вы ведь в Гаральяне, все знают, сызмальства жулькаться начинаете. Пробовала торчок в попку?

— Не твое собачье дело, — отрезала Тами с тем же поразительным спокойствием.

— Ну, будет видно, — усмехнулся Бабрат. — Не особенно я люблю силком, приятней с уговорами. Давай так: или сосешь по-хорошему, или положим твоего ухажера на пузо, труселя спустим — и я его отдеру со всем усердием. Навык есть. Я в Воспиталке приноровился. Придет такой весь из себя чванливый, на ум его наставишь — и после отбоя по первому щелчку пальцев в рот тянет и на четырки становится. — Он оглянулся на Тарика. — Не боись, Морячок, от этого еще никто не затяжелел. А то, что ты потом от позора носу из дому не высунешь, меня не колышет. Так как, симпотная? Будешь по-хорошему — или мне из него девульку смастерить?

— А теребеньками не обойдешься? — преспокойно спросила Тами.

Бабрат нисколечко не разозлился — Тарик видел уже, что он хладнокровен, без свойственной иным шуршалам дерганости и истеричности.

— Давно уже с теребеньками завязал, — сказал Бабрат. — Ну, так что выбираешь: сосать или смотреть, как я ему задницу распечатаю?

— По совести говоря, мне поперек души и то и это, — сказала Тами прямо-таки безмятежно.

— Гордая, говоришь? — взвизгнула Шалка. — Чистенькая? Посмотрю я, как будешь сосать, пока из ушей не потечет!

— Насчет ушей — тебе, конечно, виднее, кто бы спорил, — отрезала Тами. — Затычки придумала, а?

Шалка задохнулась от злости, побагровела и заорала:

— Да ты... Да ты у своей псины в рот берешь, а то и становишься перед ним на...

— Цыть, — обронил Бабрат не повышая голоса, но таким тоном, что Шалка вмиг заткнулась. — Ну, давай решай быстрее, надоело мне с тобой язык чесать...

От бессилия чуть ли не слезы на глаза наворачивались, происходящее было столь немыслимым и неслыханным, что Тарику нестерпимо хотелось проснуться, но боль в стянутых веревками

руках и ногах, твердая земля и мягкая трава под ним убеждали, что это не ночной кошмар, а доподлинная явь...

— А я решила, — сказала Тами. — Сразу, безо всяких раздумий.

И принялась ловкими пальчиками закатывать подол мокрого

платья, неторопливо и старательно, пока он не лег валиком вокруг тонкой талии. Казалось, ее совершенно не заботит, что все видят ее тщательно выбритую главную женскую тайну, — и Тарику, вот диво, подумалось, что в этом нет ни капли бесстыдства, одна холодная деловитость.

Все (включая Тарика, что уж там) на нее вылупились, а она стояла со спокойным, словно бы чуть скучающим лицом, чуть согнув в локтях руки и выставив вперед левую ногу.

Первым опомнился Бабрат, осклабился:

— Ну, ты молодец! Я так понимаю, вместо сосанья хочешь ракушку подставить? Совсем зашибись! Ложись давай.

— Ничего-то ты не понял, дуралейчик, — сказала Тами едва ли не ласково, словно нянька, заботливо объясняющая самые очевидные вещи малому ребенку. — Это чтобы мне было удобнее.

В следующий миг все замелькало так, что глаз не мог уследить, разбить на отдельные картинки.

Смутный контур, возникший там, где только что стояла Тами, с непостижимой быстротой заметался меж стоящими фигурами, и они полетели наземь, как рюшки при игре в шары, испуская громкие вопли боли и страха. И тут же все прекратилось так же внезапно, как и началось. Картина предстала следующая: одна Шалка остолбенело стояла на прежнем месте, распахнув глаза и разинув рот до отведенных натурой пределов, а то и шире. То ли Гоча, то ли Гача стоял на четвереньках, очумело мотая головой, словно конь, которому досаждают оводы, жалобно охая. То ли Гача, то ли Гоча скрючился на земле, зажимая руками живот и молча строя гримасы, — видно было, что ему очень больно. Буба ползал в траве, что-то нечленораздельно мыча.

А Бабрат лежал с лицом, сведенным гримасой ужаса, оторопело пялился на стоявшую над ним Тами,