— А то, девонька, не пустил ли кто с Корелы на нас этакое несхожее попущение? Делают ведь...

— Делают, богоданная, ангельская душа твоя, делают! Есть там такие: вон стрелья пущают же!

— Пущают, кормилка, пущают, желанная моя! Экой грех, экое горе!

— И не говори, девонька, такой-то неизбывной грех, такое-то злоключение! Ой, Господи, ой, соловецкие святые угодники!..

— Да помолиться нешто, женки, Варлаамию-то Керетскому: дает ведь поветерье-то, посылает!

— И то, разумницы, помолимся: легче станет, на душе рай расцветет.

— Расцветет, кормилицы, расцветет и... полегшеет.

Молятся бабы о спопутных погодах и целым селением, и каждая порознь — в одиночку, всякая о своем сердобольном. Целым селением ходят к морю дразнить ветер, чтоб не серчал и давал бы льготу дорогим летнякам. Для этого они предварительно молятся всем спопутным крестам, которыми так богаты все беломорские прибрежья, где на редком десятке верст не встретишь двух-трех деревянных крестов. На следующую ночь после богомолья все выходят на берег своей деревенской реки и моют здесь котлы, затем бьют поленом флюгарку, чтобы тянула поветерье. Тут же стараются припомнить и сосчитать ровно двадцать семь плешивых из знакомых своих в одной волости, и даже в деревне, если только есть возможность к тому. Вспоминая имя плешивого земляка, делают рубежок на лучинке углем или ножом, произнося имя последнего, двадцать седьмого, нарезывают уже крест.

С этими лучинами все женское население деревни выходит на задворки и выкрикивает сколь возможно громко следующий припевок:

Веток да обедник

Пора потянуть!

Запад да шалоник

Пора покидать!

Тридевять плешей,

Все сосчитанный,

Пересчитанный,

Встокова плешь

Наперед пошла.

С этими словами бросают лучинку через голову, обратясь лицом к востоку, и тотчас же припевают следующее:

Встоку да обеднику

Каши наварю

И блинов напеку;

А западу, шалонику,

Спину оголю.

У встока да обедника.

Жена хороша,

А у запада, шалоника,

Жена померла!

С окончанием последнего припевка обыкновенно спешат посмотреть на кинутую лучинку: в которую сторону легла она крестом — с той стороны и надо ожидать ветер. Но если опять возвестит ветер неблагоприятный, прибегают к последнему, известному от старины, средству: сажают на щепку таракана и спускают его в воду, приговаривая: «Поди, таракан, на воду, подними, таракан, севера».

Но вот с колокольни, откуда уже целый день не сходят ребятишки, несутся их радостные, веселые крики: «Чаб, чаб-чебанят, матушки-ладейки, наши деревенски!» Вся деревня целым своим населением бежит на пристань, к которой легонько подвигается то безобразное судно, которое и на ходу тяжело, и в бурю опасно, и за то теперь почти уже покинуто. Сходят с ладей на берег и мурманщики, цветущие еще большим здоровьем и крепостью, чем были перед походом в дальнюю сторону. Полнота и завидная свежесть лиц немало свидетельствуют о том, что чистый морской воздух, которым довелось им питаться в самую лучшую часть года, постоянные ломовые работы, так благодетельно укрепляющие мышцы и весь состав человека, чарка, употребленная вовремя и в меру и, наконец, тресковое сало, топленное из максы и служившее вместо чаю по утрам и на ночь, возымели на телосложение хотя и не ладно кроенного, но крепко шитого русского человека все свое спасительное, благодетельно-укрепляющее влияние.

— Красавцы вы наши, благодетели, радости вы наши небесные! Разнесло-то вас, раскрасавило! Жилось без вас — тужилось, а теперь вот и счастье наше прилунилось! Не ждали вас, не гадали ноне, а сталось так, что по-вашему, а не по-нашему. Светы вы наши красные! — причитывают обрадованные до последнего нельзя бабы и будут еще несколько дней вычитывать все ласкательные приговоры и прозвища, какие только есть в их наречии, вообще богатом и до сих еще пор сохранившем в неприкосновенной целости следы славянского (новгородского) элемента.

Между тем на первых же днях приезда, покрученники получают от хозяев расчет: более радеющие о себе успевают получить наличными. Забравшиеся и не умеющие сводить концы с концами, естественно, очищают только некоторое количество долга и почти всегда тут же должают и на будущие весны.

Если ни одна заработанная копейка, полученная гуртом и всегда в час добрый, не обходится без вспрысков везде, во всех концах громадной отчизны нашей, то и здесь точно так же кабак и его содержатели получают огромный процент в общей складчине трудовых кровных денег, от которых тяжело и весело, и легко и грустно, пожалуй, тому же самому помору. В глухую осень и холодную зиму успевает он отлежаться и отдышаться до того, что с первыми признаками весны его опять тянет в море, которое, по морскому же присловью, хотя и горе, а без него ему вдвое. «Море, — говорят поморы, — наше поле: даст Бог рыбу — даст Бог и хлеб».

ГЛАВА IX. ТЕРСКИЙ БЕРЕГ БЕЛОГО МОРЯ

Физический вид на всем далеком протяжении его. — Лопари: их быт и нравы с исторической и этнографической сторон. — Преподобный Трифон. — Печенгский монастырь. — Прежнее местожительство лопарей. — Лазарь мурманский. — Шведское владычество. — Одежда и жилища. — Крестовни. — Озерная рыба. — Лопари по сравнению с самоедами. — Занятия лопарей. — Лов семги: село Кузомень, село Варгуза. — Заборы для рыбы и другие рыболовные снасти, употребляемые на Терском берегу и в других местах северного края. — Нравы и обычаи семги. — Лох и вальчаг. — Уменьшение рыбы. — Заборщик. — Водолазы. — Пунды. — Тайники. — Юрики. — Подледна. — Гольцы. — Дальнейший путь мой по Терскому берегу мимо Умбы и Порьегубы. — Серебряная руда. — Впечатления при переезде через Кандалакшскую губу в бурю. — Волчья ночь. — Забытое и заброшенное в крае.

Теми же высокими гранитными скалами, до 25 и 30 сажен высотой, как Мурманский и Карельский берега, начинается и Терский берег от Св. Носа. Таким же гранитным утесом кончается он в вершине Кандалакшского залива. Выкрытые тундрой, с вечным снегом в оврагах, темно-красноватые горы эти тянутся до реки Поной, за изгибами которой разбросано первое селение Терского берега — село Поной, с деревянной церковью, с 20 домами, с таким же количеством обитателей (между которыми встречаются уже оседлые лопари) и с забором для семги, выстроенным поперек порожистой, глубокой реки. Той же тундрой и беловатым ягелем — оленьим