солнышко в море. Морские ветра отдают крепким осенним холодом, а летние дуют и реже и далеко непостояннее. Морошка, которой такое обильное количество на всей тундре за гористым берегом, поблекла, заводянела: гнить ей скоро придется. Чаечьи выводки, чабры, стали большими птицами и покрикивают сильнее и учащеннее, чуя свой скорый отлет в теплые дальние страны. Показались кое-где даже вороны со своим зловещим криком, редкие летние гости Мурмана. Лист на березках и ивняке начинает крепко желтеть и к концу августа слетит и прогниет на сырой влажной тундре к середине сентября, когда выпадает первый снег, который почти всегда бывает зимним нетающим снегом. После Успеньева дня завязываются частые холодные туманы и начинают дуть северные, попутные в Архангельск ветра.

«Попадешь на них в добрый час — сутки в трое угодишь к ярмарке!» — думают промышленники которым уже далеко теперь не до песен и загула. Нагрузивши ладью доверху самой свежей, самой лакомой для архангельского люда треской, они покидают Мурман под присмотром соседних лопарей, всегда верных и честных в исполнении раз данного им обещания. Помор в этом отношении покоен: у него ничего не пропадает, ни даже фунта из оставленной им про весенний запас трески. Зверя бояться нечего: медведь не охотник до рыбы, да он сюда и не ходит. Не ходят на Мурман и другие звери, предпочитающие для своих прогулок и обсемьянения огромную лопарскую тундру, где им предстоит меньше опасности вдалеке от жилья и людей. Только неискусившиеся, неопытные из них близко подходят к селениям на свою беду и конечную погибель в силках и разного рода и вида капканах.

Впрочем, надо заметить кстати, что коляне, как ближайшие соседи океана, являются на нем за треской неодин раз в год. В марте идут они на так называемую вешну и к Петрову дню приезжают назад за сухой рыбой. Стараясь рассчитаться с хозяевами в долгах, они идут в начале июля на летню и обряжают ее всю от себя и на себя. Около Успенья возвращаются домой и с Ивана Постного отправляются третий раз на подосенок, и тогда промышляют до Воздвиженья. Выловленную в это время рыбу солят для себя на зиму, затем, починивши сети и напекши хлеба, идут около Покрова на осенню, возвращаясь с ней домой к Дмитриеву дню или к Филиппову заговенью, около 13 ноября, со свежей мороженой рыбой, которая и идет в Петербург. Перед Введеньевым днем уходят на зимню, и рыба с этого промысла идет также в Петербург, через посредство села Шунги, в котором бывает две зимние ярмарки: Никольская и Благовещенская.

Таким образом, в конце августа и в начале сентября, вообще во все лето, пустынное Белое море заметно оживает. Редкий день не пробежит на его волнующейся от частых осенних ветров поверхности пять-шесть разного рода судов: и неуклюжие ладьи, и красивенькие ходкие шхуны, и раньшины, и большие и малые карбасы. Все это направляется в Двинскую губу, к двинским устьям и дальше в Архангельск. В начале сентября вся Двина перед городской пристанью вплотную заставлена уже беломорскими судами. Пристань — длинная, покатая к реке площадь гостиных рядов — оживлена так, как никогда в другое время года. Торговки, являющиеся туда из городских слободок Кузнечихи и Архиерейской только по вторникам, теперь торгуют на площади целый день перед столиками, закладенными шерстяными чулками, всякой рухлядью, подержанной и подновленной и заставленными самодельными компасами, имеющими на поморском наречии название маток. На плотах набережной целые артели поденщиц-женщин, называемых по-архангельски женками, обмывают треску от той грязи, которая напласталась на рыбе в мурманских грязных амбарах. Отсюда-то, и со всей пристани, и со всех беломорских судов, и от всех рослых богатырей-поморов, расхаживающих по рынку и по всему городу, несется тот характеристически-неприятный запах трески, который не дает покоя нигде на всем протяжении бестолково-длинного Архангельска и даже в адмиралтейском Соломбальском селении. По улицам то и дело снует местный люд, прихвативший два-три звена любимой лакомой рыбы и в плетушку, по здешнему — туес, и в лукошко, и так под мышку. Дорвались до дешевого, вкусного, сытного и здорового добра, навезенного в таком огромном количестве поморами с Мурмана: и приземистый, коренастый матросик рабочего экипажа, и инвалидный солдатик, и гарнизонный молодец, и соломбальская щебетунья-торговка, солдатская вдова, торгующая всяким добром на потребу неприхотливого местного населения самого северного и самого холодного из наших губернских городов. Несут треску и на трапезу бедного писца любой из палат, и для стола губернских аристократов: будет ли он из чиновного люда или из немцев, искони пустивших корни в архангельской почве и почти сроднившихся с ней и наживших там большие капиталы в торговле с Европой.

Всем в Архангельске угодили мурманские промышленники, угодят еще больше и дальним городам, когда олонецкая Шунгская ярмарка отправит сушеную треску целыми вереницами возов по трем смежным губерниям, пройдет эта треска и в Петербург и на Сенной площади этого людного города накормит дешево и сердито целые сотни толкученских бедняков из серого, простого, доброго народа русского.

Пока таким образом поморы, облегчившие свои ладьи от мурманской клади, разгуливают покойно по городскому рынку, покупая для себя кто сапоги смазные, кто сибирки, кто новые городские шапки и перчатки, кто платки и ситцы на обновы домашним, или весело пропивают залишек в спопутных кабаках, которых так много в Архангельске, — дома, в родных семьях их, с последними числами сентября начинаются все припадки нетерпеливых ожиданий большаков. Всякое судно, издалека еще показавшее свой белый парус, приводит в волнение целое селение. По мачте, по окраске судна, по мельчайшим, тончайшим, едва приметным для непривычного глаза признакам узнают, местное ли судно, или ближней деревни и какого хозяина. Живы ли все, благополучно ли было плаванье в город: писем получить не с кем. Последние вести шли еще с Мурмана от хозяев и случайно от проезжавшего рассыльного земского суда. Между тем море бурлит уже по-осеннему, холода стоят сильные и бури вздымают море с самого дна. Раз начавшийся крутой морской ветер тянет трое-четверо суток без перемежек, без устали. Того и гляди, при упорном севере и полуношнике (с.-в.) закует речонки и губы, а там уж недалеки и береговые припаи в самом море. Ветры все противниками смотрят, и зато почти не видать совсем никакого судна, не только своего. Ноют бабы и плачутся друг другу на крутые, тяжелые времена:

— Чтой-то, женки, словно и не бывало такого горя: такая-то дурь, не глядела бы!..

— И не говори, желанная, словно назло нам и погоды-то такие дались. Не