Шрифт:
Закладка:
Не знаю, как долго меня съедал жар. Кажется, прошло всего несколько минут, за которые я успел умереть, воскреснуть от новой боли и умереть снова.
На смену жару пришел холод. В забытьи я натянул на себя все, до чего смог дотянуться. Меня тошнило. Сильно. Я скручивался в узел и извергал желчь болезненными толчками. Кажется, из меня выходила жизнь. Желание умереть никуда не делось, но приказ хозяина перестал довлеть надо мной.
Собачий холод колотил тело, я замотался во что-то большое и мягкое – кажется, в одеяло. Оно не согревало, отчего дрожь мучила сильнее. Кто-то набросил сверху еще одеяло, и еще, и еще. Я завернулся в них и продолжил дрожать под грузом совершенно не согревающего пуха.
Чьи-то горячие руки обняли меня, и объятия эти оказались желанней любого тепла. Вокруг мерцали огненные пятна, что согревали озябшую кожу даже сквозь ворох одеял. Мир превратился в мельтешение бесконечных всполохов, но меня окутывала темнота. Я уткнулся носом во что-то мягкое и пахнущее травами. Желудок больше не скручивали спазмы, потому я больше не боялся глубоко дышать.
Запах трав, мягкие объятия и слабый голос, шепчущий что-то совершенно непонятное, но нежное и целительное, наконец убаюкали меня. Мгла обступила со всех сторон, оставив в памяти лишь горячие руки и мягкий шепот, который мне хотелось слушать вечно.
* * *
Я пошевелился, чувствуя, как болит все тело вместе и каждая косточка в отдельности. Грудь вздымалась с трудом, воздух натужно проталкивался под ребра и выходил со свистом. Я хрипло закашлялся, ощутив во рту рвотную горечь. Открыл глаза и увидел лишь черноту, которую разрывала одна-единственная свеча, трепетавшая в железном подсвечнике на стене. Голова закружилась, а дрожь сотрясла тело набежавшей штормовой волной. Я согнулся в надсадном кашле, и слева тут же послышался осторожный шорох.
Кажется, рядом с матрасом, на котором я лежал в ворохе мягких одеял, кто-то спал. Я замер, поспешно вспоминая, где и как уснул. Меня вновь пытали?
Лохматая фигура рядом пошевелилась и подняла голову. Я метнулся взглядом к взъерошенным кудрявым волосам, что едва достигали плеч, к покрасневшим рукам, к бледному лицу, на котором лихорадочно горели черные глаза. И эти глаза уставились на меня с немой мольбой и усталостью. Я помнил ее. Эту девицу мне приказал убить хозяин. Она пытала меня огнем. Она… спасла меня от чудовища в лесу. Спасла от смерти. Я предал ее и пожалел об этом больше, чем о чем бы то ни было в своей жизни. Я любил ее, а она готовилась выйти замуж за другого. Я предал любящую невесту, провел с ней ночь и уехал, но не забыл. Я искал ее, попавшую в плен к умалишенному брату, и нашел. Я убил воеводу, попался. Меня пытали… Грозились казнить ее, если не подпишу какие-то бумаги. Предупреждали, что будет больно, и боль сжирала мое тело. Я лишился души, зная об этом наперед, только бы ее не тронули и ни в чем не обвинили.
Я убивал. Убил несколько человек и… императора! Хозяин приказал убить ее, и я почти исполнил приказ! О нет! Амаль!
Да, ее зовут Амаль! Я люблю ее… Впервые люблю так, что готов пожертвовать собой. Люблю так, что сердце заходится, стоит представить ее в подвале Первой стражи вместо меня. Я получил десятки ударов ради нее, лишился воли за нее, вверил свою жизнь императорским псам вместо нее и ни о чем не жалел. Представься мне сейчас возможность повернуть время вспять, я поступил бы так же.
Мои чувства к ней вспыхнули из маленькой искры, обратились волной пламени, что сожрала мою волю, разум, стремления, гордыню и надежду. Я был готов пожертвовать не только своей ничтожной жизнью, но и всем миром, лишь бы любимая женщина осталась жива и невредима. Она достойна встать во главе Нарама, и, убив воеводу, я расчистил ей путь. Я осыпался пылью у ее ног, из своих костей построил мост, по которому моя любовь пройдет к заслуженной власти и возьмет ее в руки, как мое сердце. А я едва не убил ее, вверив свою волю цесаревичу. Он насмешкою натравил меня на ту, для кого рухнула моя жизнь, для кого пролилась моя кровь. Каждую вспышку боли, каждый удар розог я вытерпел для той, кого никогда не был достоин, и чуть не убил ее.
И вот Амаль здесь. Она осталась рядом, как и обещала. Я помнил эти полные муки и нежности слова даже сквозь пелену боли.
– Амаль, – едва слышно прошептал я и закашлялся.
Она встрепенулась и бросилась ко мне, как к единственному источнику воды в пустыне. Владыка, что с ней стряслось за… сколько же времени мы не виделись? Моя дорогая Амаль исхудала и осунулась, прекрасные глаза покраснели и воспалились, сухие губы испещрили трещины, а волосы… ее прекрасные волосы! Они едва касались плеч и непослушно топорщились. Где же восхитительные длинные кудри, которыми я любовался? Вместо гордой, величественной ведьмы передо мной предстала до смерти уставшая, отчаявшаяся девчонка, в глазах которой, однако, плескалась бешеная надежда.
– Ты помнишь меня? – просипела она дрожащим голосом и несмело коснулась моей ледяной руки горячими пальцами.
– Конечно, помню. Ты – моя любовь. – Голос предательски дрогнул, и по щеке скатилась скупая слеза.
Как много боли пришлось вынести Амаль? Душа отчаянно рвалась навстречу ее душе, но я трусил. Малодушно страшился, что Амаль не простит, что запомнит, как мои тени зверски душили ее.
Она едва слышно всхлипнула и уткнулась носом мне в плечо. Рыдания, больше похожие на вой дикого зверя, душили ее. Амаль в отчаянии гладила мои руки, плечи и грудь, тонкие пальчики ощупывали каждую черточку моего лица, любимые губы то и дело касались висков, щек, носа, подбородка и, в конце концов, губ. Амаль целовала меня так отчаянно, будто забыла, как меня выворачивало наизнанку. Я ощущал соль ее слез и со всей нежностью, на которую был способен, утирал их с бледных, впалых щек.
Стыд и горечь вспарывали мою грудь и рвали жилы, срастались с болью во всем теле, но никогда еще я не ощущал себя более счастливым. Амаль целовала меня! Она тоже рвалась навстречу, трепетала в моих руках и, не переставая, плакала. Шептала о любви, проклинала императора, цесаревича, Первую стражу и саму себя. Моя Гилие…
Амаль клялась, что больше не оставит меня,
