двухсот метров шириной, по краям которой неловкие члены постройки скручиваются в гигантскую угловатую петлю. Примитивных прямых углов здесь нет вовсе. Каждая из титанических конечностей башни или склоняется к соседней, или отклоняется от нее, словно на рисунках Эшера, достигая кульминации в бросающем вызов гравитации зените. Здесь, в месте встречи двух таких конечностей, образуется сногсшибательный («смотри, я без рук!») подвешенный на консолях угол, парящий над городом и прорезанный тремя круглыми застекленными отверстиями в полу, каждое по четыре метра в диаметре, на которых посетители, затаив дыхание, могут парить над ста шестидесяти двумя метрами пустоты.

Оно может не нравиться. Выглядит оно ужасно эффектно, точно некий зловещий знак из будущего. Здесь может прятаться Дарт Вейдер. Уже из его темной, мрачной вездесущности, оруэлловского облика и самой оруэлловской же функции следует: это не то здание, которым можно просто восхищаться. Но в мощи ему не отказать. Это – один из тех моментов, когда ты знаешь, что целая культура – и архитектура, и Китай – трансформируется в нечто иное, нечто новое, нечто такое, чего ты никогда не видел прежде, и что с этим ничего нельзя поделать.

Его построил Рем Колхас. Или, точнее, он – один из тех, кто в 1975 году учредил архитектурную фирму, которая это сделала. Фирму с демонстративно пресным названием Office for Metropolitan Architecture – «Офис городской архитектуры». Отчего так? Потому что Рем Колхас – не звезда. Он не выпускает тостеры за своей подписью. Не выдает диффузных линий – ваз и кофейных столиков. Не занимается политикой. Не интересуется знаменитостями. Вернее, интересуется, но на своих условиях. Смущены? Хорошо. Это именно то, что он любит.

Когда я познакомился с ним в 2004 году, Колхас был в нашем городе для того, чтобы провести четыре презентации своей новой книги Content и заграбастать престижную Королевскую золотую медаль за достижения в архитектуре. Он был в сопровождении группок серьезных людей, изгибающихся, чтобы попасть в кадр со своим героем, в компании великих и прекрасных, собравшихся, чтобы отдать дань уважения и поцеловать в задницу. Фрэнк Гери, может, более глобален, Даниэль Либескинд – слишком уж скороспел; у Колхаса же есть слава, мозги и классные знатоки. Кое-что о его образе: впервые я почти было встретился с ним за три года до того на предмет интервью для журнала «Уоллпейпер». Но его похитили – вдумайтесь! – люди из журнала-соперника, они просто перехватили его в такси, когда он уже подъезжал. Я два часа ждал в минималистском вестибюле отеля «Холкин». А в минималистском вестибюле, знаете, особенно не на что глазеть.

За последние двадцать лет Колхас перебрался из круга звезд научного мира в обойму серьезной звездности: классные (и заумные) книги вроде бестселлера S, M, L, XL и первоклассные работы для Миуччи Прады. Вживую привлекательность его не очевидна. Во время своих выступлений на сцене Колхас выглядит до кончиков ногтей никак: одевается в стиле нормкор – в нейтральные слаксы и футболку-поло неопределенного цвета, совсем как наш папа. Он нервозно, словно его мучает зуд, потирает свой костлявый череп с неловкостью человека, который всеми мышцами и членами чувствует себя дылдой. Он так горбится, его лицо Носферату так призрачно, что кажется, будто он постоянно на грани взрыва. Звезда? Он – черная дыра. Когда (и если) он говорит, то это тихое, монотонное по-голландски бормотание, среди которого прорываются гномические изречения из очевидных противоречий, которые аудитория записывает, как если бы он был Конфуцием. «Ты понял? – шепчет один. – Нет». Высказывания этой недели: архитектура может быть нефункциональной и блестящей! Смерть небоскребам! И… кто бы уж говорил… Смерть архитекторам-звездам!

Это Колхас, изворотливый пучок противоречий, окутанный мифами. Звезда-без-присутствия, он корчится, если обнаруживает себя на обложках журналов, однако одобряет фотосессии на целую половину дня и бесится, если у него не оказывается подходящей ручки для автографа. Это на него подавали в суд (правда, безуспешно) за присвоение работы своего сотрудника, и это у него же запатентованы отдельные его высказывания и, как говорится в книге Content, целая стена патентов на изобретения. Это он ненавидит брендинг и ловко торгует на выставке футболками с надписью: «Рем». Заноза в боку истеблишмента, теперь он собирает награды истеблишмента и плачется мне:

– Это их постоянное требование, чтобы я заявлял о себе!

И с ухмылкой:

– Думаю, я заявляю о себе постоянно.

Наполовину «скучающий фашист», помешанный на контроле, как он характеризует себя сам, наполовину – розовый голландский хиппи.

Расправляясь со своим пирожным, он злобно улыбается и говорит, что любит «плавание в некоей двусмысленности». Эта известная его скользкость. Эта неопределенность. Это чувство, что он припас шутку на твой счет. «Думаю, это сводит людей с ума». Сводит. Это еще и хрестоматийный постмодерн, в духе героя в романе Уильяма Гибсона – архитектор-постмодернист, который живет ни/и (в Лондоне), ни/и (в Роттердаме – его убежище от славы). Всё его творчество проходит в прославлении тех условий современной глобализации, в которых он живет: подвижной, как ртуть, жизни на бегу – в залах ожидания аэропортов, отелях, моллах, коридорах – среди всего того, что он называет «мусорным пространством» – с перерывом лишь на то, чтобы поплавать (каждый день, где бы он ни был) и измерить местную температуру. Эта его понимающая ирония, эти ухмылки, это свойство быть ни тем, ни другим – что-то здесь нечисто. Все эти деятели.

– Весь смысл модернизации, – говорит он, – в том, что это приключение без сюжета, кинофильм, огромный актерский состав, примечательные истории, которые пересекаются и расходятся, распутываются, но никогда не соединяются.

Мы все упустили главное из-за стремления всё связать и определить.

Вот он, его беспощадно двусмысленный, но столь изобретательный способ творить и мыслить, который оказал столь сильное влияние. Вот почему он заслуживает славы и наград, почему он завоевал их. Что бы там не говорили, он – один из тех немногих архитекторов, что с 1970-х годов активно занимаются политикой, и определенно первый, кто принял неолиберальный мир свободного рынка как он есть и переосмыслил то, кем в этом мире может быть архитектор, если не звездой, озабоченной продвижением своего бренда. Архитектура, какой мы ее знаем, умерла. Да здравствует архитектура. Уходят в прошлое ее совершенство и утопизм. Парадоксально, но для ее реализации всегда требовались тоталитарные режимы. Уходят в прошлое тупые памятники и внешне совершенные знаковые постройки, которые продолжают строить более или менее просвещенные архитекторы. Вместо них приходит…

Возможность. «Освобожденная от обязанности строить, – пишет он, – [архитектура] может стать способом мышления обо всем»[199]. В неопределенном, многослойном, сложном, постоянно