время которой ошарашенные, жутко бледные Терренс и Даниэль неуверенно переглядываются между собой своими широко распахнутыми, полными ужаса глазами, все еще пытаясь принять то, что они только что узнали. Парни не могут ничего сказать и лишь смотрят на подавленного блондина с огромной жалостью, слабо покачивая головой и понимая, насколько им жалко этого бедного парня. Пока МакКлайф-старший прикрывает рот рукой, Перкинс находит в себе смелости произнести хоть что-нибудь, покачав головой и приложив руку ко лбу:

— Ничего себе… Поверить не могу…

— О, черт, Питер… — слегка дрожащим голосом произносит Терренс, с ужасом в ошарашенных глазах смотря на Питера. — Я… У меня просто нет слов!

— Я в шоке… Просто в шоке… Черт… — Даниэль прикрывает рот рукой. — У меня это в голове не укладывается…

— Неужели именно школьные годы привели к столь ужасным последствиям?

— Знаю, что прошло уже очень много лет, — тихим, слегка дрожащим голосом отвечает Питер. — Все те люди могли уже забыть все, что тогда было. Но я ничего не забыл и по-прежнему отчетливо помню каждый день. Каждый момент издевательств… Каждый удар по всему тел… Я все помню! И уж точно никогда не забуду то, как та глупая белобрысая проститутка опозорила меня перед всей школой.

— Но почему? — недоумевает Даниэль. — Я знаю, что в любом обществе есть свои изгои, но какого черта они начали так издеваться над тобой?

— Вам обоим никогда не понять, что значит быть изгоем, над которым все издеваются только из-за того, что вы не похожи на других. Только за то, что я был едва ли не единственным блондином на всю школу, а все парни были темноволосые. За то, что мое мнение противоречило мнению большинства. За то, что я учился лучше всех, хотя и не был типичным ботаном в очках, окруженный учебниками. Ладно бы я с рождения чем-то болел и не был похож на обычного человека. Но я-то совершенно здоров! Я такой же человек, как и они все! Подумаешь, у меня в детстве были практически белые волосы, которые с годами стали чуть потемнее. Подумаешь, всегда был высоким и худощавым парнем, который мог жрать сколько угодно и оставаться в прежнем весе. Что такого в том, что я одевался не как все? Слушал не ту музыку, что слушали все. Не думал так, как все это стадо баранов, которое слушает лишь того, кого выбрало своим негласным вожаком. Я до сих пор не понимаю… Неужели это такая веская причина считать меня пришибленным? Отказываться хотя бы попытаться понять меня!

— А разве ты никогда не пытался постоять за себя? — с грустью во взгляде недоумевает Терренс. — Неужели ты так легко позволял другим издеваться над тобой?

— Да, приятель, почему ты позволил им сделать тебя грушей для битья? — удивляется Даниэль. — Если бы ты доказал, что сможешь с достоинством ответить на их оскорбления, то они тебя не трогали бы.

— Или не издевались бы так жестоко. Потому что понимали бы, что ты сильный и можешь дать сдачи. Те ребята видели, что ты не можешь защитить себя, и у тебя не было защитников. Таков закон — выживают только сильнейшие, кто с самого начала показывает всем, что его лучше не трогать.

— Да, а кто мог научить меня? — с отчаянием интересуется Питер. — Кто? Я всегда был пугливым ребенком, которой не был нужен своей матери! Которая пропадала где-то целыми днями! Она что ли научила бы меня заступаться за себя? Да на кой черт ей это было нужно? Ее волновало только то, где достать бутылку водки и найти себе собутыльника! Моя мать — алкоголичка! Сколько я помню, не было ни дня, когда она не умудрялась достать бухло. Причем вся школа была в курсе, что моя мать бухает. Она сама орала, что я — ее сын. И это было еще одной причиной, почему меня все презирали. Кроме того, она всегда устраивала дебош в моей школе, когда по моей просьбе изредка разговаривала с директором и учителями. А ребята видели ее на улицах и рассказывали всем, что видели «ту алкашку, мать Роуза, которая приходит в школу и орет как потерпевшая».

— А отец? Разве отец не мог тебя чему-то научить?

— У меня нет отца. Точнее, я никогда не видел его в лицо. Дома не было ни одной его фотографии. Я точно не узнаю, что это он, если встречу его где-то на улице. Нет у меня и братьев, которые могли бы научить меня постоять за себя. Я всю жизнь был предоставлен самому себе и рос без какого-либо внимания. Кто-то явно бы обрадовался делать что угодно и не выслушивать нотации матери или отца. Однако я не был счастлив от осознания чувства полной свободы. Мне нужно было внимание матери. Ее поддержка и советы. Я мечтал, что однажды стану для нее важнее бутылки водки и всех ее дружков, с которыми она бухала. Но этого не случилось. Я никогда не получал любви от нее. Если мать была трезвая, то вела себя холодно со мной. А если приходила домой в стельку пьяная, то орала на меня, винила во всех смертных грехах, оскорбляла, унижала и порой могла запросто побить какой-нибудь палкой. Правда, трезвой она была очень редко, и поэтому я был вынужден практически каждый день терпеть эти пытки… И недоумевать, зачем она меня родила.

— Неужели она всегда была алкоголичкой? — недоумевает Даниэль. — Если бы она была ею еще до твоего рождения, то у нее вряд ли бы родился здоровый ребенок. Дети алкашей и наркоманов рождаются больными. У них всегда есть проблемы со здоровьем: сердце, легкие, почки…

— Честно говоря, я и сам спрашиваю себя об этом. Но думаю, что она начала бухать уже после моего рождения. Я бы действительно родился больным, если бы мать литрами вливала в себя водку до того момента. Уж не знаю, что могло заставить ее взяться за бутылку… Впрочем, меня это не слишком волнует. Я не хочу даже пытаться понимать эту женщину. Хотя… Я сам едва не пошел по ее стопам, когда начал каждый день бухать и заниматься сексом с едва знакомыми девками.

— Неужели тебя не принимали в школе с самого начала? — интересуется Терренс.

— Да. С самого детства меня считали белой вороной. Я понятия не имею, почему… То ли из-за внешности… То ли из-за того, что я был умнее их всех и получал хорошие оценки… Вроде бы такой же человек, как и все, но изгоем почему-то выбрали меня… Эти люди