который был разделен на части и включен в чужие государственные организмы. И сейчас общепринятое понимание родной истории, привитое воспитанием, заставляет выбирать между здравым смыслом и чувством, трезвой мыслью и достоинством, трудом и подвигом — производными двух образов польской жизни под чужеземным господством. До сегодняшнего дня понимание родной истории проливает ложный свет на вопрос выбора между Востоком и Западом: восточная ориентация дает границы, обеспечивающие национальное существование, западная — желанный деловой порядок. Такая историко-философская концепция заставляет выбирать между жизнью безопасной, но не соответствующей требованиям цивилизации, и отвечающей условиям необходимого уровня развития, но смертельно опасной. Обрекаемое на подобный фатализм польское сознание мечется в муках выбора. Бросается в одну сторону — но вслепую, решается выбрать вторую — но не до конца. Ему не хватает надежной системы отсчета, позволяющей определить собственное положение.

Традиция Пястов[79] и традиция Ягеллонов[80]

Система отсчета, которую в польских умах закодировало воспитание, построенное на опыте одного только века истории Польши, является ошибочной, не позволяет правильно определить наше положение на карте современности.

Историческое образование, носящее имя Польша, рассматриваемое на всем протяжении своего тысячелетнего существования, обнаруживает другие закономерности развития, чем те, которые сложились в XIX веке.

Польша эпохи Пястов представляла такой вариант нашей истории, в котором неограниченная открытость на влияние западной цивилизации проходила без политической опоры на Восток. Для Мешко I[81] не существовала проблема выбора. На восток от его государства простирался политический вакуум, на запад — наращивающая силы европейская цивилизация, питающаяся за счет наследства, оставленного Римской империей. То, что сделал Мешко I, мы сегодня назвали бы неожиданным открытием культурных границ без политической подстраховки. Это был чрезвычайно смелый, рискованный шаг, но в то же время необходимый. Открытие путей для широкой экспансии западной цивилизации ускорило историческое развитие польских земель, но одновременно стало началом постепенной потери западных земель, раздела и уничтожения молодого государства. Не из-за силы меча, а по законам цивилизаторской экспансии начался отход Польши от Одры. Через несколько сот лет Нижняя и Верхняя Силезия, хотя все еще и находящаяся под скипетром пястовских князей, политически уже тяготела к более развитым соседям. Заселение городов, согласно Магдебургскому праву[82], поставило под угрозу главные центры государства Пястов. Владислав Локетек[83], смело оказывавший сопротивление могуществу крестоносцев на поле битвы, чуть не стал жертвой внутренних цивилизаторов своего государства — взбунтовавшихся мещан под руководством войта Альберта. Всего лишь двух-трехмиллионная Польша с огромным напряжением сочетала необходимость поспевать за западной цивилизацией с защитой своей территории.

Поиск поддержки у единственных в то время потенциальных союзников — на юге у венгерских Анжу[84] — давал слабую и недостаточную опору: только откладывал висящий над Польшей приговор.

Начатое после 1944 года восхваление Польши Пястов соответствовало эмоциям возвращения к границам по Одре, однако затушевывало осознание определенной закономерности польской истории. Польша Пястов была одинокой и в этом одиночестве обреченной на уменьшение своей территории, на постоянное вытеснение с запада и севера. Она не могла удержать сфер своего влияния.

Это понимала в XIV веке малопольская шляхта[85], которая решилась на шаг, по своей смелости равный действиям Мешко I: посадить на трон христианской Польши по тогдашним понятиям варвара Ягелло[86]. Этот второй в истории Польши выдающийся исторический акт был компенсацией первого. Он создавал, можно сказать, почти в последний момент политическую подстраховку для цивилизационной открытости, четырехсотлетнее существование которой позволило Польше значительно уменьшить отставание в культурной области, но грозило стереть ее с карты Европы. Эта подстраховка на несколько ближайших столетий уравновесила польскую историю, стала политической основой «золотого века», начатого переломом под Грюнвальдом[87].

Понятие польско-литовской унии[88] по сути дела запутывает фактическое содержание этого исторического события, ибо Литва была господствующей, но лишь небольшой частью огромной территории, с материальными ресурсами и людскими резервами которой заключала союз послепястовская Польша. По сути дела, это была первая попытка Польши политически опереться на Восток в борьбе за свое существование[89].

Первые Ягеллоны не видели в польско-литовском союзе инструмента экспансии Короны[90] на восточные территории. Наоборот, они внимательно следили, впрочем в собственных династических интересах, за тем, чтобы Корона оставалась Короной, а Литва Литвой. Экспансия Польши на Восток началась при последнем Ягеллоне[91]. Но каноном польской политики сделал ее только первый из Вазов[92], одновременно сумасшедший святоша и раб династических иллюзий, пытающийся через Москву найти путь к потерянной шведской короне.

Для сегодняшней Польши символическая родословная, ведущая свое начало из «пястовской идеи», является лишь частично верной — как родословная государства с границами по Одре. Но Пясты не смогли на ней удержаться. Не менее важной составной частью этой родословной является, по крайней мере, часть традиции ягеллонской Польши, которая при помощи заключенных союзов нашла возможности для своего существования.

Пястовская традиция — это традиция государства, в драматических конвульсиях борющегося за существование. Государства, которому не хватает сил, чтобы гнаться за прогрессом материальной цивилизации, и которое пытается поспевать за ним при помощи приведшей к опасным последствиям иностранной колонизации.

Видение современности через ягеллонскую традицию открывает более ясную историческую перспективу. Это традиция государства, которое, обеспечив свое место на земле благодаря естественным союзам, став свободным от вражды на своих границах и от собственных стремлений к завоеваниям, суверенным в отношениях с костелом и нечувствительным к диктату Рима, может впервые в своей истории добиться партнерских отношений с Западом, открыться — не опасаясь потерять собственное национальное самосознание — для равноправного партнерства в тогдашней культуре, с успехом и с большим размахом прививать образцы самой передовой по тем временам цивилизации.

Заимствованные у более развитых стран институты, учреждения и обычаи уже не грозили взорвать государство изнутри, не надо было опасаться сепаратистских стремлений непольских элементов, сужения границ и разложения национального самосознания. В это время образ мышления поляков был еще свободен от мегаломании, ханжества и неисправимого консерватизма, к которым позже привела польская экспансия на Восток. Наиболее творческое взаимодействие польской культуры с западной проходило не во времена Пястов, при которых Польша была только пассивным потребителем в области культуры, а при Ягеллонах. «Золотой век» польской культуры мог родиться только благодаря уже никогда не повторившемуся в будущем равновесию между Востоком и Западом. Контакты с наиболее развитыми центрами культуры и цивилизации стали в то время как никогда тесными, но это контакты страны, гордой своей самобытностью и уверенной в том, что она является равным партнером для любой страны мира.

Цена экспансии

«Золотой век» равновесия был нарушен не переходом в духовное рабство к Западу, а самоубийственным ростом мегаломании, связанным с экспансией на Восток. Почувствовав