Господин Стрепет поднял глаза от книги, поглядел на своего телохранителя устало и печально, как отец, донельзя утомленный поступками непутевого отпрыска.

– Ты выяснил, куда он все время ездит?

Рад качнул могучим плечом, выражая полное презрение.

– Ну, выяснил. Город. Кабак. Девка.

– Хм. Девка. Кабак. Все это как-то грязно, ты не находишь?

– А чего? Дело молодое. А парень умный. В город не суется. Нашел себе дыру на окраине.

– Что за девица, узнать не удалось?

– Да кто их разберет. Есть там подавальщица одна, вроде ничего.

– Все же это… хм… довольно странно. Вот так исчезать из-за какой-то подавальщицы.

– Чего ж тут странного? Да и не исчезает он. Ночует в замке.

– Да-да. Но все-таки, я думаю, стоит показать ему иную жизнь.

– Э-э… Да я уж отстал от этого.

– Поручи своим подопечным. Я полагаю, они знают места получше.

* * *

Временами Обру казалось, что он подхватил какую-то заразу. Будто сквозь него прорастает, ласково щекочет измученный мозг липкая цепкая паутина. Даже сознание временами мутилось, и все виделось нечетко, будто сквозь мутное слюдяное окошко. Кристально ясным оставалось только одно – яростная, неутолимая ненависть к князю.

Хорошо хоть, господин Стрепет теперь не часто принуждал его к чтению, а все больше беседовал о несправедливости жизни. Вроде как утешал. Мол, не с одними Хортами обошлись скверно. Поведал о Стомахе-мореходе, лишенном чина и сосланном в Городище за некую измену престолу. К слову сказать, об измене своей Стомах впервые узнал, вернувшись из дальнего похода на северо-запад.

Потолковал о войне, затеянной на юге, о бездарных командирах и несчастных рекрутах, вербуемых правдами и неправдами. Вздыхая, говорил о голоде, охватившем неведомое Обру Подкоморье. Сетовал на кругом продажных приказных, кстати припомнив Карла Лаама, в котором легче легкого узнавался тот самый Харлам, что едва не пустил по миру Кривые Угоры.

Рассуждал о том, как бы поправить дело, вытащить княжество из беды. Но ясно было: рассуждения эти пустые. Господин Стрепет, чернильная душа, книжек начитался много о правде и справедливости. Теперь вот сидит, мечтает.

Оберон слушал, кивал, думал свою думу. По всему выходило, что, убив проклятого князя, он отплатит не только за погубленных Хортов, но и избавит страну от большой напасти. Значит, помнить о нем будут долго. Может, и петь будут. Или книгу какую сочинят. Вроде и помирать не страшно.

Но, должно быть, страшно все-таки было. Спал он плохо, просыпался часто.

Снилось ему, будто он – нож, трехгранный стилет с желобком для стока крови, зажатый в чужой, занесенной для удара руке, с маху вонзающийся в чужую, обтянутую шелком, шитую золотом грудь. Долгое мучительное мгновение он не чувствовал ничего, кроме душного жара рвущейся плоти, а потом просыпался, весь в поту, глотая горячий от натопленной печки воздух. Сердце колотилось, просилось на волю. Паутина густела, забивала горло, хотелось только одного – вздохнуть полной грудью.

И тогда он срывался. Наплевав на слуг и охрану, на хмурого Рада и укоризненного господина Стрепета, бежал на конюшню, седлал Змея и несся в город, жадно пил холодный туман, вечно висевший над замком и его окрестностями. Каждый раз проклинал себя за слабость воли – и все равно оказывался в «Доброй кружке».

Но хоть Нюську устроил как надо. А то вздумали тоже добрые люди, заставили спать прямо на кухне, в двух шагах от поганой лохани. Вместо постели куча какого-то тряпья да подаренный им плащ. От кухонной печи жар, по стенам течет, с полу дует.

Увидев все это, Обр разозлился, наорал на белобрысую подавальщицу с красивым свейским именем Ильга, добрался до ее папаши, самого хозяина «Доброй кружки».

Хозяин был из пленных свеев, прожил в Повенце много лет, но по-здешнему толком говорить так и не выучился. Зато в золотых монетах разбирался отлично. За две, переданные осторожненько, из рук в руки, нашлась светелка на задах кабака, маленькая, как собачья будка, но с окном, глядевшим на крыши тех самых дровяных сараев.

Это Оберону понравилось. В случае чего лишний путь отхода не помешает. Печки в комнатушке не было, только небольшой очаг навроде свейского камина, но Хорт рассудил, что до настоящих морозов еще далеко, а позже Нюське здесь жить не придется.

Прикупил дров, отдельно заплатил, чтоб кормили дурочку хоть раз в день. Заодно постарался запугать всех и каждого, чтоб худого слова ей сказать не смели. Братья-подавальщики вроде испугались, папаше-свею было плевать на все, кроме денег, а белобрысая Иль-га на Обровы угрозы только понимающе ухмылялась.

Работать Обр Нюське накрепко запретил. Хватит пачкать руки в грязной лохани со щелоком. Вместо этого сам отвел ее в лавочку, хоть и на границе трущоб, но приличную. Прикупили полотна, иголок, шелка, цветной шерсти.

Нюська расцвела, разрумянилась, трогала пальчиком яркие мотки, чирикала с лавочницей о чем-то своем, им двоим понятном. Ну и Хорт порадовался, забыл на время о скверных снах и о том, сколько ему осталось. Теперь у него было место, где он мог дышать.