рыдала, что подохнет, как червь, ни за что.

… Но нет, она снова жива. Скиталась по лесу, нашла какую-то девушку — та чуть ни тронулась, загнанная, затравленная. Дрожащая. Вместе пошли куда-то.

И вместе нашли этот город.

Тина-то знала: сама она уже очевидно мертва. А всё прочее — кошмар, который ей иногда угоден. Всё ли у неё впереди? Всё ли кончилось? Ай, не важно.

Она очень ждала встречи с отцом — и умилялась, глядела с восторгом на его муки, на конвульсии всё ещё трепыхающегося, не имеющего права просто взять и сдохнуть от неимоверной боли тела. Нет уж, пусть горит — и чувствует всё. Чувствует всё до конца.

Тина ждала этого.

Тина слишком долго ждала.

Роза утонула в болоте.

Тина выбрала жизнь.

И если Роза отомщена, то у Тины ещё ворох неразрешённых дел — и — пора. Она и так задержалась.

Этот огарок — он ещё долго будет здесь тлеть. А потом трепыхаться, как жалкая тряпичная несмешная кукла. Будет валяться в сырой земле, и тело его наводнят муравьи и опарыши. Он тут надолго. Если она вдруг когда-нибудь снова того захочет — обязательно успеет его навестить.

***

— Твоя девочка спит. Всё хорошо. Я устроил.

Он опускается в кресло, выдыхает, поднимает стакан воды. Смотрит прямо, улыбается и кивает.

Холодный пот прошибает лоб.

— Что ты сделал?.. — шёпотом, прикрывает ладонью губы.

— Всё, чтобы сохранить семью.

Николай

Такой знакомый двор — и Николай опять здесь один. Дверь родного дома распахнута, в прихожей — неяркий свет.

… «А третий сын на коленях стоял:

— Прости, отец, я великим не стал» … — совершенно не к месту вспомнилось. Аннет эту песню играть любила, видимо, по-тихому ему в дорогу закинула.

Но ни престола, ни всепрощения — и уж тем более нет в тихом доме места сыновней любви.

Пахло только что приготовленным ужином. Картошка жаренная, мясо — всё так. Николай сам готовил себе еду.

Старое радио трещало помехами, сквозь белый шум пробивалось слабо-разборчивое:

… «Ни для кого не секрет, что панки давно отпускают грехи семи миллионам душ» …

Парень хмыкнул, покосился на кресло — и его передёрнуло. Вспомнил мать.

Чистая комната. Ни следов крови, ни полупустой бутылки, ничего. Даже телевизор не кричал, ни мешал.

Только из коридора, за вполне конкретной дверью слышался тихий и слабый вой.

Коля уже привык к этому вою. Жутко было только первый день. Всё важное — оно в коридоре стояло. Прямо у входа в комнату. В спальной — только постель.

***

Парень просто сидел в кресле — и ждал. Ждал… чего именно?

Он прекрасно помнил, что тут происходило. Знал, что в коридоре стояла ужасная вонь. Что даже до кухни доносился всё слабеющий стук в дверь, который медленно менялся на почти обессиливший звук скребущихся ногтей о линолеум, обои, те самые двери, стены. Протяжный и медленный, длинных грязных стачивающихся, ломающихся ногтей.

И что Николаю это всё приходилось слушать. Иногда, в те моменты, когда надоедала музыка и нужно было выдохнуть, проходя от своей спальной через зловонный коридор на кухню и дальше во двор.

Парень игнорировал бессвязный лепет из смеси мольбы и проклятий, доносившийся из-за двери спальной. Сначала дёргался, когда слышал треск — наверное, рвалась одежда, обивка постели, сбивчивое дыхание, сипение — но и к этому он привык.

Сам отдыхал в комнате напротив — своей собственной. Его спальня всегда была напротив родительской. Именно в ней он завтракал, обедал, ужинал сам. И слышал то вой, то стук, то скрежет ногтей и треск ткани.

Но он всё это помнил. И всё это уже пережил. К чему, зачем повторяться?

Едкий смешок.

— А чтоб ты, собака такая, всё хорошо помнил.

Отец стоял в дверях, опираясь на дверной косяк.

Ногти на пальцах изломлены, взгляд стеклянный. Густая щетина. Перья подушки, нити, лохмотья, слюни путались в бороде и комьях немытых волос.

Мизинец и безымянный палец скрючены, не разгибаются. Средний, указательный и большой слабо держали стопку.

— Не я тебя убил, — Коля отмахнулся, достал ноутбук. — Синька тебя довела.

Тот хохотнул, осушил стакан, с силой бросил его себе под ноги.

— А ещё заперла меня в моей спальной, оставила меня без еды и издевалась, и жрала вот тут, в комнате сыночка-умника, так?

Парень вздохнул, потянулся.

— Когда это проекция стала мстительным духом? Я что-то не помню, чтоб я в чём-то раскаивался, или верил, что всё обойдётся, или что всё могло бы быть лучше, и я поступил зря.

Образ-призрак осклабился.

— И даже ни на секундочку не хотелось узнать, как оно, — кивнул на дверь соседней спальной, — там, внутри? Вот совсем-совсем?

— Ну так я проверял, — невозмутимо. — Не помнишь, что ли?

Тот выдохнул, клацну зубами.

— Я-то всё помню. Очень даже хорошо помню. И подгон твой помню, хороший подгон был. Я ж тебя не удавил только, потому что сын мне родной. Я ж не тебя там, — себя за замшелую рубашку дёргал, — я себя проклинал. Что такую падлу вырастил. Что отца родного ты, — ткнул указательным пальцем, — ты со свету меня изживаешь! И кому бы я сказал что-то? Леночка у нас золотая, она бы мне бухому ваще не поверила бы, что ты меня там закрыл, что говно я жрал, тряпки свои, мочу. Ты же пай-мальчик умненький, у-у-умник, — приблизился к нему, потянул руку — и Николай отодвинулся, подобрался. — Ай, боишься, — отец сам себя оборвал, одёрнул ладонь, засмеялся. — Боишься теперь, что одни мы здесь, и папка с тобой любимый, да?

Парень дёрнулся, схватил со стола очень удобно там появившуюся отвёртку.

Отец схаркнул на ковёр.

— Опять меня грохнешь? Ну, — кряхтел, — один раз, другой, чего там, давай! — встал прямо, раскинул руки. — Не защищаюсь! Вот он, я, весь, открытый! Да бей ты уже, не крысь, — видя, что парень мешкал. — Ты меня чем, незамерзайку тогда принёс, да? Добренько так ещё сел, говоришь такой: «Вот, возьми, тебе это, промочи горло!» — и улыбался-то, лыбился как! Я знал, что яд мне несёшь, что добить ты меня решил — а всё равно выпил. Помнишь? Схватил чашку и залпом, — с этими словами призрак откинул голову, будто бы демонстрируя. — Не удавил тебя, хотя мог.