Папа говорит вот еще что:

– Когда Мама ночью начинает говорить о чудесном, тело ее горит, подушка горит. И вот тогда, – говорит он, – нет никого лучше нее. Никого. Все красавицы перед ней – труха.

Возможно.

Отозвали, не дают кончить. Эти два дня все кипит. Все говорят о Думе… Дума пугает всех. Особенно Папу.

Обращаюсь опять к рассказу Мамы.

– Я росла, – говорит она, – как царица…[97] только игра, и что серьезное еще не пришло. Но когда Лиза[98] уехала в Москву, мне было так страшно. Она выдумала, что солнце взойдет оттуда, и когда я приехала во дворец, и Гневная[99] там зашипела, как змея, и назвала меня Гессенская муха, и Ники не захотел меня сопровождать, я так рассердилась! И я решила пребольно ужалить. Гневная должна была узнать, что муха тоже может быть очень злой. А относительно Ники я подумала: «Не буду его любить, буду мучить!» И потом, знаешь, когда за мной приехали, я стала собираться в Россию уже со злобой царицы. И вот, перед отъездом, у меня вдруг появилось к Ники такое доброе и мягкое чувство. Это были Божьи солнечные лучи. Его надо было любить ради Бога…

В последние дни перед отбытием с царским поездом меня укладывали рано. Мне делали растирания: боялись припадка.

* * *

Мама заболела в возрасте 14 лет, когда у нее начались менструации. В это время у нее появляется сонливость. Она засыпает. Во время сна у нее делаются конвульсии, она бьется по несколько минут. Потом успокаивается и снова засыпает. Начинает говорить или петь – ужасающим образом. Ее лечили, и это прошло, но когда ей исполнилось 18 лет, приступы стали возобновляться, правда, редко: два-три раза в год.

Она уже заранее чувствовала приближение судорог. За несколько дней до отбытия царского поезда у нее случилась тошнота: так всегда начинались припадки. Агинушка сделала ей растирание, как всегда перед судорогами. Его надо было делать очень осторожно, так как оно могло подействовать усыпляюще. В тот день Мама легла ровно в одиннадцать часов и уснула тотчас же. Рядом с ней находилась Агинушка. И Маме приснился сон. Вот что она мне рассказала:

– Я видела сон. Как будто прибыла царская карета. Впереди я увидела белых лошадей, но очень маленьких, точно игрушечных. Это было забавно. Как повезут они карету? А на козлах – царь Николай. На нем длинная белая рубашка, на голове корона, сам разутый, а в руке золотой прут. Я спрашиваю, что это за наряд на царе? Мне говорят: так надо. А почему он сидит на козлах, а не рядом со мной? Потому что с этими лошадьми может справляться только он. Я засмеялась: ведь это же не лошади, а игрушки!.. А теперь начинается самое ужасное. Он стегнул лошадей, они понеслись, как птицы, бегут по улицам, давя людей. Я слышу хруст ломаемых костей. Вижу кровь. Кровь брызжет на меня, в лицо, на руки, я вся в крови. Меня бросает и швыряет во все стороны… Я кричу, прошу остановиться… Но царь продолжает размахивать золотым прутом. И лошади бегут, бегут!.. Мы очутились перед какой-то стеной. Мне говорят, что это Кремль. Хочу подняться – не могу. Вижу перед собой двух людей. Молодую женщину в черной вуали, опирающуюся на палку, и рядом с ней мужика, рябого, босого, в белой, как и царь, шелковой рубахе, со страшными глазами. Я кричу, зову, но никто ко мне не идет… Подошла только эта дама и помогла мне выйти из кареты. Я хочу идти, но чувствую, что мне трудно двинуться… Проснувшись, я долгое время не могла прийти в себя.

Царица боится этого сна и никому его не рассказывает.

Папе она рассказала его уже позднее, когда они остались наедине, и он очень разволновался. А мне Мама призналась: «Я рассказала тебе этот сон, потому что, когда увидела тебя на берегу Лебяжьего озера[100] в парке, тотчас же тебя узнала: ты была та дама, которую я видела во сне…»

Я записала и сон Мамы, и то, что она говорит; это не что иное, как собственное ее измышление. Дело в том, что до тех пор я не ходила с палкой[101].

До того времени ни Папа ни Мама не обращали на меня внимания. Я не была ни красива, ни интересна для того, чтобы выдвинуться. Это был только случай. Божье чудо.

В конце 1904 года судороги у меня стали сильнее: бывали дни, когда я не могла встать с постели, так как не в силах была держаться на ногах. Я по целым дням лежала, но в тот день встала и пошла в парк, к озеру. Там я встретила Маму. Я хотела сделать реверанс, у меня было намерение бросить палку, но я побоялась упасть. Мама все заметила и вдруг заволновалась; мне показалось – от неожиданности. Я подошла к ней и сделала грациозный реверанс. Вечером меня позвали к ней, и с той поры, с того вечера, она меня очень полюбила, я стала ее любимицей. И дальше Мама призналась мне:

– Прошло уже более десяти лет со времени того сна. Я его забыла и боялась вспоминать. Но когда увидела тебя в черном шарфе, с палкой, то узнала тебя тотчас же. Это ты помогла мне выйти из кареты.

В этом случае Мама говорит правду. Я знаю, что стала ей очень близка с тех пор, как она отняла у меня любимого человека. Я могла бы написать об этом много печального.

* * *

Этот сон выдвинул еще одного человека[102]. В нем наше спасение… Все удары я должна принимать на свою голову. Отец всегда говорит, что царская милость остра и жгуча, как чесотка. Ну что ж, пусть так! Если бы я и хотела бежать от царской милости – не могу.

Вчера Мама говорила про 1905 и 1906 гг. Они все думают, что это Папа опрокинул горшок с угольями и поджег Россию.

Нет, это сделала Мама. Она сделала это для того, чтобы спасти трон. Мама при первом причастии[103] дала клятву спасти Россию. Она говорит, что одна капля царской крови стоит дороже, нежели миллионы трупов холопов.

– Народ, – говорит Мама, – умирает потому, что его обманывает интеллигенция.

Это те, кто хочет стать во главе государства. Мама спасает от них трон.

* * *

Одна вещь кажется мне неверной. Мама думает, что Папа слушается ее во