соединении обществ. Казалось, заветная цель была достигнута. Однако через несколько дней это решение было отменено.

Роковую роль здесь сыграла приватная встреча Пестеля с Рылеевым, в ходе которой лидер южан неосторожно выразил восхищение Наполеоном: «Вот истинно великий человек! По моему мнению: если уж иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун!» Рылеев с его подчеркнутой любовью к «общественному благу» заподозрил в собеседнике мотивы личной корысти и, вероятно, первым из заговорщиков сравнил его с французским узурпатором. Он рассказал о своей беседе другим северянам, и те в результате заговорили о Пестеле как о честолюбце, возмечтавшем воспользоваться плодами произведенной в столице революции. В итоге этого дележа шкуры неубитого медведя северные лидеры отказались иметь дело с Пестелем, а Никита Муравьев, не присутствовавший при принятии «объединительного» решения, потребовал его отмены и добился своего.

В итоге объединение обществ было отложено до 1826 г., а репутация Пестеля бесповоротно испорчена.

Как справедливо отметила биограф Пестеля О. И. Киянская, враждебное отношение северных лидеров вызвала прежде всего сама личность Пестеля. Кондратий Рылеев на следствии утверждал, что «Пестель человек опасный для России и для видов общества». «Корифей» заговора, гвардейский полковник и опытный штабист князь Сергей Трубецкой вспоминал, что он «имел все право ужаснуться сего человека», а Никита Муравьев назвал идеи Пестеля «варварскими» и «противными нравственности». Все они единодушно подозревали полковника в «личных видах», честолюбии и властолюбии.

Никита Муравьев представлял его мне как человека опасного и себялюбивого, но я не мог в том увериться, не исследовав сего сам лично… Я говорил… о предложении его ввести республиканское правление. Мне нужно было узнать, каким средством он сего хотел достигнуть, и я успел узнать тогда ж, что он обрекал смерти всю высочайшую фамилию, и для того именно нужно ему было содействие здешних членов… Сам он садился в Директорию. Я ему представлял ужас, каковой подобные убивства нанести должны, что убийцы будут гнусны народу, что людям, никакого имени не имеющим и неизвестным, невозможно сесть в Верховное правление… но уже тогда он увидел, что я его подозреваю в личных видах, когда я ему стал доказывать, что он вместо законного самодержавного правления поставляет самовольный деспотизм директоров, которым отдает всю высочайшую власть в руки на неопределенное время.

(Трубецкой С. П. Записка-показание об истории тайных обществ // Восстание декабристов. Документы и материалы. Т. i. М.; Л., 1925. С. 90–91)

Версию о пестелевском бонапартизме приняли не только его оппоненты из Северного общества и впоследствии его следователи и судьи. Версию эту мы можем видеть даже в воспоминаниях добрейшего протоиерея Петра Мысловского, окормлявшего декабристов во время следствия и присутствовавшего при казни. По его словам, полковник «увертками, телодвижением, ростом, даже лицом очень походил на Наполеона. И сие-то самое сходство с великим человеком, всеми знавшими Пестеля единогласно утвержденное, было причиною всех его сумасбродств и самих преступлений. Ему погрезилось, так сказать, наяву, что он легко может сделаться в России тем же самым, чем был во Франции Наполеон». Внешнее сходство, сыгравшее немалую психологическую роль в судьбе Пестеля, подтверждают и прижизненные портреты, и пушкинские наброски.

В итоге личные амбиции и борьба характеров сорвали переход всего заговора на более высокую ступень зрелости и уменьшили его шансы на успех 14 декабря 1825 г. Замысел, имевший долгую и значительную историю, так и не сумел окончательно организоваться для политической победы. Это, между прочим, не помешало ему победить в иной плоскости – моральной и нравственной, создав (не без помощи Александра Герцена) знаменитую декабристскую легенду, мощно и долговременно повлиявшую на русское общественное сознание и культуру (от стихов Пушкина и Тютчева до песен Галича и фильма Мотыля «Звезда пленительного счастья»).

«Произшествия 1812, 13, 14 и 15 годов»

История декабризма начинается с роста общественной, и особенно молодежной, активности в 1810–1811 гг., когда возникают первые объединения – офицерские кружки и артели, тайные общества. Перед Отечественной войной 1812 г. это было, например, сообщество офицеров Кавалергардского полка, «Юношеское собратство» (или «Чока») и «Рыцарство». Для них помимо чисто дружеских и образовательных стремлений, как показала в своем исследовании В. М. Бокова, были характерны смутные, слабо оформленные идеи гражданского служения, патриотической жертвы на благо отечества (причем «жертва» явно превалировала над «благом»), поиски сферы приложения сил.

Колоссальный толчок процессу кристаллизации тайных обществ дала «гроза двенадцатого года» и особенно заграничные походы русской армии 1813–1814 гг. Как считают многие исследователи, 1812 г. стал первым совместным действием русской нации, рождавшейся на полях сражений, и привел к пробуждению национального сознания в самых разных его формах – от политических до литературных. Многие из будущих заговорщиков прошли Европу от Москвы до Парижа, участвовали в важнейших событиях, менявших судьбы народов, и, очевидно, первыми из всех поколений русских людей могли почувствовать себя подлинными действующими лицами всемирной истории. Знакомство с общественным и политическим строем европейских стран (некоторые были лично знакомы и беседовали с французскими либералами – Бенжаменом Констаном и др.), чтение и обсуждение прочитанного сформировали у этой военной молодежи совершенно особое мировоззрение и круг интересов. «Все, что они видели, и все, что они вычитывали из иноземных книг, они прилагали к своему отечеству, сравнивали его порядки и предания с заграничными» (В. О. Ключевский). Сравнение нередко оказывалось не в пользу России, и тут в действие вступал очень характерный именно для этого поколения деятельный дух, который точно выразил Николай Тургенев: «Нельзя же не делать ничего оттого, что нельзя сделать всего!»

На вопрос следователей о том, что внушило ему революционный образ мыслей, Павел Пестель ответил: «Произшествия 1812, 13, 14 и 15 годов… показали столько престолов низверженных, столько царств уничтоженных, столько новых учрежденных, столько царей изгнанных… столько революций совершенных, столько переворотов произведенных, что все сии произшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями оные производить. К тому же имеет каждый век свою отличительную черту. Нынешний ознаменовывается революционными мыслями. От одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая ни единого государства, даже Англии и Турции, сих двух противуположностей. То же самое зрелище представляет и вся Америка. Дух Преобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать (fait bouillir les esprits).

(Восстание декабристов. М.; Л., 1927. Т. 4. С. 105)

О том же говорили и другие заговорщики, называя в качестве причин своего мировоззрения то «вольнодумческие и либеральные мысли как господствующее тогда мнение» (С. Г. Волконский), то «трехлетнюю войну, освободившую Европу от ига Наполеонова; последствие оной, введение представительного правления в некоторые государства; сочинения политические… читаемые с жадностью молодежью; дух времени, наконец, обративший умы к наблюдению законов внутреннего устройства государств…» (С. И. Муравьев-Апостол).

«Клокотание умов» подогревалось и печальной картиной российских порядков, основательно подзабытых за военные