Шарпанов установил самовар, огладил его медные бока, отгрёб от крыльца мусор, достал из дворового колодца узкую бадеечку воды, хлебнул, попробовал: сойдёт. Выловив из бадьи мокрых кузнечиков, наполнил самовар. Подвернул краник и пошёл искать дрова. Ни дров, ни кизяков, ни мало-мальского угля нигде не оказалось. Зато в сарае обнаружился топор — большой колун на длинном топорище. Им можно было уходить быка и свалить дуб.

Шарпанов осмотрелся и вразвалочку направился к сосне, росшей за флигелем.

— Семён, — окликнул его Стрижеусов. — Кого это ты наладился рубать?

Ужли Антипа?

Казаки, рассёдлывавшие коней, загоготали.

Курихин проследил глазами за дружком. Действительно, чего он с топором?

— Сёмка, ты чиво?

Шарпанов молча указал глазами на сосну: её высокая хвоя была густо обсыпана шишкам.

— А, — лениво протянул Антип и поскрёб затылок. — Шелуши.

Шарпанов подошёл к сосне, плюнул в ладонь и несколько раз, что было силы, ударил обухом по стволу — сверху посыпались шишки. Одна мазнула по плечу, другая угодила в темя.

— Будя, будя, — непонятно кому пригрозил он и стал собирать шишки в тряпку, сдернутую им с плетня. Не обращая внимания на шутки казаков, набил топку самовара и раздул огонь. Затем сел на крыльцо и еле оттёр руки от смолы.

Когда решётка самовара раскраснелась, а вода в медном брюхе забулькала, он деловито кликнул Дмитрия.

— Готов!

Казаки напоили лошадей, сбросили сапоги и, надвинув на глаза фуражки, дрёмно поглядывали на свои босые ноги, лениво подпирая изгородь. Шарпанов подсел к Курихину, притулился спиной к флигелю.

— Сапоги скинай, пущай пальцы оттерпнут, — посоветовал ему Антип, всем своим видом показывая, что ради доброй щепоти табаку готов лично услужить товарищу.

Шарпанов кивнул, передал ему кисет, набитый под завязку, и освободив ноги, раскинул портянки на травке.

Курихин успел закурить и от его цигарки потянулся дым.

Казаки блаженствовали в холодке, дрёмно переговаривались.

— А ты чиво?

— Известно... под подол.

— У! — замотал головой Стрижеусов. — Вошла в реку попадья, растилимкала грудя…

— Баба в рожь и я тож.

— А я мальцом шибко на звёзды дивовался. Особливо в ночном. Костерок потрескивает, степь гомонит, сверчками бзыкает. Лежишь, земли не чуешь. Вроде, как летишь, — мечтательно вздохнул Беззубец. — Хорошо... Сверчки трещат, а с ними звёзды перемигиваются. Чисто девки на выданье — баские.

— Ясно дело, царство там, не здесь, — посмотрел на выгоревшеее от зноя небо Савельев. — Здесь мы глина, прах.

— А я, — вклинился в разговор Курихин, — в гроб пацаном провалился, ага. Выпучило, видно, гроб-то по весне, вот я ногой в шкелет — и в самый раз. Дрыгаю, а ён костями клац! — не отпускат. Насилу сбёг.

Глаза на лбу, руки трясутся. Маманя лупцевала так, што доси помню. Испужался.

— За что же она била? — сочувствующе спросил Шарпанов.

— Как за что? — изумился Антип. — За дурь мою дурацкую, за огурство. Штоб знал, где шлёндать.

— Ремённый кнут — наука первый сорт, — глухо заметил Савельев, а, помолчав, грустно вздохнул. — Как ни гуторь, а помирать не хотца. Жена, вот, у меня, царство ей небесное, сгорела, вишь, по-женски. Чистыми кровями изошла.

— Хворую брал?

— Здоровая была, за семерых ломила. — Он подтащил к себе сапог и стал рассматривать протёртую подошву.

— Все мы тута, — многозначительно сказал Беззубец. — И война, и всё.

— Судьба она с ухлёстом, — Шарпанов жадно затянулся дымом. — Стебанёт — зачешешьси.

— Жисть подскажет, чиво не поймёшь.

Поздно вечером, когда на небе появились звёзды, из соседнего городка Хэсиву, расположенного в шестнадцати верстах за Цайцунем, Игнатьева разыскал монах Бао. Он сообщил, что Парис направился в Пекин. Судьба Му Лань оставалась неизвестной.

Глава ХV

На следующий день русское посольство добралось до разграбленного и опустошённого Хэсиву.

Глядя на сожжённые дома, разрушенные пагоды и разорённые кумирни, Игнатьев не выдержал напора гневных чувств и во всеуслышание заявил: — Хазары!

— Известно, сквалыги, — тоном сведущего человека отозвался Курихин, и Шарпанов кивнул: точно.

По молодости лет казаки понятия не имели, кто такие хазары, а спросить у "ево превосходительства" замялись. Они раздобыли где-то подсолнечный жмых и теперь грызли его за милую душу.

Чтобы не терять время и быть в курсе событий, Игнатьев направил Вульфа в лагерь англичан.

— Одна нога там, другая здесь, без промедлений.

«Повелитель», — мысленно огрызнулся Вульф, но перечить не стал.

— Я понимаю.

Секретарь английского посольства встретил его холодно.

— Да, — ответил он, — лорд Эльджин здесь. Он поджидает китайцев.

— Новых уполномоченных? — слегка заискивающим тоном спросил Вульф и поправил на носу очки — они постоянно сползали.

— Новых, — сухо ответил Олифант и углубился в чтение бумаг.

— Гуй Лян не оправдал надежд? — сделал удивлённые глаза Вульф, хотя отлично знал, что дряхлый тесть богдыхана давно просился на заслуженный отдых, и, судя по нелестным оценкам своего зятя, не вправе был рассчитывать на дальнейшее участие в переговорах.

— По-видимому, нет, — ответил Олифант. — Теперь нам противостоят младший брат богдыхана и военный министр.

— Вы не подскажите, как их зовут? — вежливо поинтересовался Вульф и с завистью посмотрел на массивный перстень, усыпанный бриллиантами, который сиял на большом пальце левой руки секретаря.

Перехватив его взгляд, секретарь английского посольства небрежно сдвинул этой рукой стопку бумаг подальше от края стола и, сделав вид, что запамятовал, отыскал в походном сейфе верительные карточки китайцев.

— Одного зовут И Цин...

— Брат богдыхана?

— Да, — у Олифанта запершило в горле и он, прикрыв рот рукой, украшенной драгоценным перстнем, глухо закашлялся. — Прошу прощения, простыл. — Князь первой степени...

— Маньчжур, — счёл нужным уточнить Вульф и Олифант кивнул: — Понятно. А второй... второго звать My Инь, я полагаю, он китаец.

— Премного благодарен, — откланялся Вульф и напомнил, что Игнатьев намерен встретиться с лордом Эльджином, как только тот освободится.

— Я передам, — ответил Олифант с той нарочитой вежливостью, за которой легко просматривается глухая неприязнь.

На крыше старой буддийской кумирни, которую решено было занять на время ожидания лорда Эльджина, Николай заметил птичье гнездо.

— Воро́нье? — спросил он у Татаринова, суеверно полагая, что "ворона к ненастью, а ворон к несчастью", но тот отрицательно покачал головой.

—