Так носят богдыхана.

"Изучил Николай Павлович китайцев, изучил”, — мысленно похвалил Игнатьева Попов и проводил взглядом носилки с Лихачёвым, старавшимся сохранить мину величия на своём отнюдь не барственном лице. Попову даже показалось, что он ему лукаво подмигнул, а может, просто мошка в глаз попала. Над головой зашелестела листва, и Попов невольно посмотрел на небо: нет, дождя ничто не предвещало.

Замыкал шествие отряд из шести верховых казаков с урядником Стрижеусовым, а за ними ехали остальные четверо казаков, охранявших двенадцать китайских повозок, запряжённых спаренными мулами. В повозках разместилась прислуга с вещами и вторая смена носильщиков.

Лошади под конвоем Попову не понравились, совсем не те, какие были раньше: огненные дончаки, «арабы», — скакуны чистых кровей. Но лучших не достать, всех прибрали к рукам англичане.

Когда последняя повозка скрылась за углом, Курихин вытащил кисет и закурил.

— Слухай, ваше благородие, — обратился он к Попову. — А, можа, ну их к ляду, энтих китаёзов?

— В каком смысле?

— Да, я к тому, што гроши, пошто их возвертать? Бумаги с флагом хватит.

— Антип, — строго погрозил Попов пальцем и глянул на часы. — Наше от нас не уйдёт. Политика!..

— А зря, — ковырнул землю сапогом Курихин и, передав Попову уздечку его рысака, с привычной лихостью взлетел в седло. — Чую, назад пути нет. — Он хитро прищурился и сплюнул.

Попов промолчал. Долг платежом красен.

В пять часов пополудни посольство добралось до Цайцуня. Игнатьев вышел из носилок, осмотрелся. Городок, словно вымер. Слепящее солнце, глухая улочка, да пустые глазницы домов. Тишина и мертвенность покинутых жилищ.

Казаки спешились, носильщики устало поплелись к повозкам в холодок. Ветхий старец в грубой крестьянской одежде, сидевший в тени шелковицы, привстал на колено, опёрся о суковатую палку и с видимым усилием распрямил спину.

— Хао! — сказал он надтреснутым голосом и поплёлся обочь дороги, взбивая пыль своими хилыми чувяками.

— Что он сказал? — поинтересовался Николай, глядя в спину удалявшемуся китайцу.

Татаринов пожал плечами.

— Ничего особенного. Выразил согласие. Одобрил.

— Что одобрил?

— Надо думать, наш приход.

— Ну, что ж, — Игнатьев полез в карман за носовым платком и вытер лицо — оно было мокрым от пота. Дмитрий подал ему флягу с водой, и он сделал несколько глотков. — Будем считать, что наше дело движется и движется неплохо.

Проводив старика взглядом, Николай подумал, что вся просвещённость европейцев не идёт ни в какое сравнение с немногословной мудростью востока. Все эти французы-англичане, кичащиеся своей цивилизованностью, представляют собой жалкий ворох обывательских воззрений, кажутся бродячей труппой циркачей и шарлатанов, чьи безмозглые остроты и замученные трюки не оставляют никаких иллюзий относительно действительного знания вещей у тех, кто с балаганной хвастливостью витийствует о судьбах мира и о смысле жизни. Тысячу раз прав Конфуций, сожалевший не о том, что его не знают люди, а печалившийся оттого, что он людей не знает.

Утолив жажду, Игнатьев попросил Дмитрия полить ему на руки, умылся и подставил лицо полуденному солнцу. Жаркий ветерок приятно щекотал ноздри. Пахло привядшей полынью и мылом: по его примеру стали умываться остальные.

Через полчаса Татаринов с Баллюзеном подыскали дом для ночлега и проводили к нему членов посольства. Не успели расположиться в нём, как послышался топот копыт, и в переулок — на полном скаку — влетели Попов и Курихин. Резко осадив коней, они спрыгнули на землю и в один голос крикнули:

— Не ждали?

Губы у них обветрились, а сапоги из чёрных стали пегими от пыли.

— Отчего так долго? — спросил Баллюзен, и Попов скороговоркой пояснил, что задержал их конный разъезд англичан.

— Сипаи тупоумные. Упёрлись — хоть стреляй.

— Стрелять не надо, — мимоходом сказал Татаринов. — Привязывайте лошадей, идём обедать.

Тихая гавань Тяньцзиня навсегда осталась за спиной.

Дом, в который прошли Игнатьев с Лихачёвым, представлял собой довольно сносный особняк с пятью комнатами, чудесным разросшимся садом и уютным летним флигелем, стоявшим на отшибе. В комнатах стояла приличная мебель, но занавеси на окнах отсутствовали и вместо кухонной утвари повсюду валялись глиняные и фаянсовые черепки. Этажерки, на которых некогда стояли изящные фарфоровые статуэтки и драгоценные очаровательные безделушки, уже покрылись тонким слоем пыли. Дверные портьеры из накрахмаленного ситца валялись на полу — ими кто-то чистил сапоги. Бумажные свитки с изречениями древних мудрецов едва держались на тех местах, где их когда-то прикрепили.

"Невыносимо, — вслух произнёс Татаринов и близоруко сощурил глаза, вчитываясь в древний текст. — Невыносимо прийти домой и застать жену не в духе. Невыносимо…" — дальше строчка обрывалась.

— Это верно, — услышав окончание фразы, отозвался Лихачёв и осмотрел свой белоснежный китель: не испачкался ли где? — Лично мне невыносимо видеть следы чужой нечистоплотности, насилия и грабежа.

— Война, — проверяя надёжность скрипнувшего стула, сказал Игнатьев и присел к столу. — Располагайтесь, господа.

— А вот ещё, — подобрал с пола листочек со стихами Татаринов и отошёл к окну, в которое заглядывало солнце.

Я подкинутый вам ребёнок.

Неужели у вас есть дети?!

— Да — вздохнул Вульф. — Без любви мы сироты на свете. — Он присел к столу, заложил ногу на ногу и медленно заговорил. — Вполне вероятно, что неизвестный нам поэт, так остро почувствовавший беспризорность людей на земле, сам был сиротой или бедным несчастным крестьянином. Как и все его соседи, деревенские жители, он всю свою жизнь обрабатывал землю, вспахивал, мотыжил, боронил. Убирал урожай, обмолачивал зерно, ухаживал за домашним скотом, заготавливал дрова. Не гнушался готовить пищу и стирать бельё. Утирал пот и жёг в ночи свечу, записывал стихи. На большее не оставалось времени.

— Из колеи деревенской жизни просто так не выбраться, — заметил Лихачёв. — Нужны высокие ходули, да сделать их — потребуются деньги.

— А их у сельских жителей обычно не бывает, — в свою очередь добавил Игнатьев.

— Ваше превосходительство, — услышал он голос хорунжего, — разрешите расседлать коней?

Николай кивнул.

— Глаз не спускайте с обоза.

Не успел хорунжий выйти, как следом вошёл Баллюзен и тотчас попятился: навстречу ему нёс походный самовар Дмитрий Скачков.

— Дозвольте, ваше благородие, — закрыл он собой дверной проём, и капитан посторонился: — Проходи.

Дмитрий вышел на крыльцо и, отыскав глазами Шарпанова, поманил к себе.

— Слышь, Семён, — попросил он, когда тот подошёл.