ни средств, ни людей. От зари до зари трудились окрестные мужики, сотни специально отряженных солдат, присланные из Петербурга мастеровые. Фон Буттлар исправно доносил патрону, на сколько вершков, а потом и саженей поднялись стены. Ливневые дожди и жестокие морозы в расчет не принимались. Работный люд сушился и грелся у костров, а в будущих покоях графа круглые сутки топили внушительных размеров печи, одетые крупными бело-синими изразцами, расписанными на «голанский манир». За четырнадцать месяцев завершили возведение дворца. В июле 1737 года на крыше его уже звонко перестукивались киянками кровельщики.

Дворец поднялся на плоской равнине, пропитанной водой и заваленной камнями. Аллеи специально посаженных деревьев протянулись с трех сторон к его воротам, а вокруг шумели даже при слабом ветре старые дубравы.

Достаточно перейти сегодня мостик через ров, опоясывающий дворец, как сразу же увидишь отличие от первоначального замысла. Нет в этом ничего удивительного. Судьба распорядилась так, что завершить строительство родового замка Бирона архитектору Растрелли пришлось только тридцать лет спустя, уже после создания Царскосельского и нынешнего Зимнего дворцов. Старый, отправленный Екатериной II в отставку зодчий находил последнюю радость в оформлении парадных зал, в перестройке служб.

Когда творческий замысел осуществляется на протяжении многих и многих лет, то вместе с временем неизбежно меняется и автор. Он постигает радости своих решений и успехов, переживает кризисы, по-новому понимает жизнь, но все вместе это и есть познание изменяющегося времени, а следовательно, и динамическое развитие творчества. Вот почему при первом, даже беглом знакомстве с руентальским дворцом сразу же привлекают внимание новшества, привнесенные в конце 1760-х годов; новшества, рожденные опытом ушедших лет.

Вместо строгого каре служебных помещений — циркумференция — два флигеля, охватывающие полукругом вновь рожденную площадь предпарадного двора, чтобы прочувствовал гость, к какому знатному вельможе приехал. Прием этот использовал зодчий еще в 50-е годы при строительстве Царскосельского дворца. Нет и высокой стройной колокольни, замысленной первоначально для украшения въезда во внутренний парадный двор. А по найденным в архивах документам стало известно, что к концу 1739 года уже завершили сооружение третьего, последнего яруса колокольни. Вместо нее литая решетка ограды с вензелями Эрнста Иоганна Бирона и квадратные в плане пилоны ворот, на которых наивные и добродушные львы с коронами на головах бережно поддерживают гербовые щиты. Отсутствие вертикали колокольни разрушило квадрат замка и сегодня он в плане напоминает большую строгую букву П: перекладина обращена на север, а ножки образуют западное и восточное крылья дворца.

Тяжеловесные кареты, громыхая по мощеному двору, подкатывали к главному, южному подъезду. С блаженством ощущая после тряской дороги надежную твердь под ногами, гости вступали в вестибюль. И перед ними открывалась непривычная картина: две мощные колоннады, протянувшиеся крест-накрест. Та, что шла прямо, вела в раскинувшийся перед северным фасадом огромный регулярный парк. Ряды сдвоенных колонн, направо и налево, направляли движение гостей к парадным лестницам на второй этаж.

Внизу размещались кладовые, канцелярия, жилые комнаты адъютантов, камердинеров, камеристок. Господа обитали наверху.

Восточное крыло — личные покои жены обер-камергера, маленькой горбуньи Бенигны фон Тротт-Трейден. Спальня хозяина — в центре, над главным входом, как того требовала уже вышедшая из моды европейская традиция. По той же традиции западное крыло было отдано залу для приемов и домашней церкви (преобразованной много позже в танцевальный зал). Малая галерея, соединявшая их, — единственный «оставшийся в живых» свидетель «отношения» молодого Растрелли к интерьеру, к декоративному убранству.

Очутившись в этом продолговатом и не очень широком переходе, испытываешь волнующее чувство открытия чего-то доселе неизвестного и вместе с тем ощущение сопричастности к давно ушедшей эпохе. В убранстве галереи нет ничего от самоуверенного и блистательного Растрелли, знакомого и привычного нам по сохранившимся интерьерам более поздних строений. С одной стороны огромные окна с небольшими простенками, с другой — глухая стена, расчлененная ордерными пилястрами, повторяющими ритм наружного декора. Сдержанная и величественная архитектоничность.

Своим обликом эта галерея отличается от прочих зал, как творение прославленного маэстро от произведения талантливого, но робкого ученика.

Руентальский дворец — еще учеба, но учеба, уже близкая к завершению, когда в отдельных деталях просматриваются будущие великолепные решения. Так, замысленная для Руенталя башня-колокольня, только еще более устремленная вверх, еще более изящная, должна была два десятилетия спустя подняться над въездом в Смольный монастырь. (К сожалению, так и не поднялась. Осталась лишь в деревянной модели, вызывающей и сегодня наш восторг.) Такова, например, и колоннада, нашедшая свое дальнейшее развитие в галереях первого этажа Зимнего дворца Елизаветы Петровны. И даже чугунные маскароны, отлитые на тульских заводах, но так и не нашедшие своего места в Руентале, предвосхищали пышное убранство дворцов императрицы Елизаветы. Зодчему еще не хватало твердой уверенности, что ему без помех дозволят претворять в жизнь все богатство его неуемной фантазии.

Скованность «раннего» Растрелли особенно явственно осознаешь, входя из малой галереи в танцевальный зал. Залитый светом, с тонкой игрой бликов на изящной лепнине, с жизнерадостными и вместе с тем неназойливыми росписями, зал предстает неким языческим храмом Терпсихоры, поселившейся в покое, первоначально предназначенном для дворцовой капеллы. Зал этот был создан только тридцать лет спустя, когда Растрелли уже стариком снова вернулся сюда.

Причиной срочного прекращения работ и отъезда Растрелли из Руенталя послужили события 13 июня 1737 года, когда перестал существовать граф Бирон, а на свет появился герцог Курляндский Бирон. Предшествовали этому эпизоды самые что ни на есть обычные, житейские. В Данциге умер бездетный Фердинанд Кетлер, вассал Польши, последний потомок магистров Ливонского ордена, правивших Курляндией с 1562 года. Дворянам Курляндии предстояло избрать в Митаве нового сюзерена.

Кто станет правителем, волновало Польшу, Пруссию и даже Австрию. Но от Митавы до Варшавы, Берлина и Вены расстояния немалые, а до Риги близко. Русскими войсками в Риге командовал в ту пору свояк Бирона, беглый дворянин из Пруссии, некто Бисмарк.

В день выборов ратушу Митавы окружили русские войска с пушками. Достаточно было затиснутому в латы Бисмарку взмахнуть железной перчаткой, подавая сигнал для холостого залпа, как Бирона тут же избрали герцогом. Теперь бывшему конюшему оставалось подобрать родословное древо с могучими и древними корнями. В этом случае хлопот было еще меньше. В Петербурге знали, что в Париже проживает потомок старинного благородного рода маршал Бирон де Гонто. Хитроумные герольдмейстеры протянули ветвь родословного древа из Франции в Курляндию. В результате зодчий Франческо Бартоломео Растрелли, бросив незаконченным руентальский дворец, поскакал сломя голову в Митаву возводить официальную резиденцию нового герцога.

Распоряжение было лаконично, как военный приказ: дворец должен быть величественным и роскошным, какого еще и в Петербурге не бывало. Люди будут присланы по потребности. Средств не жалеть. И сразу же отпустили 300 тысяч рублей. А Зимний дворец Анны Иоанновны в Петербурге по первоначальной смете должен был стоить всего 200 тысяч.