«Ваше Сиятельство.

Уже несколько дней нездоровье лишает меня возможности выразить лично Вашей Милости мое нижайшее почтение и в то же время позволить себе представить Вам то плохое состояние, в котором находится здание Манежа из-за небрежности Канцелярии от строений, не поставившей всего необходимого для его завершения.

Эту работу предпринял немецкий плотник, и договор с ним предусматривал срок ее окончания, причем работа сильно продвинулась вперед, как это можно теперь видеть. Начальник плотников, всегда рьяно принимавший участие в усовершенствовании здания, не раз подавал в вышеозначенную Канцелярию мемории, подписанные моей собственной рукой. Необходимы железные листы для покрытия крыши и рабочие для этого, и только это даст возможность окончить плотницкие работы, которые пока приостановлены.

Я неоднократно подавал в Канцелярию ходатайства о поставке нам всего необходимого, но так как там являются обычными вещами „завтра“ и „тотчас“, то до этого момента они нас только развлекают и вследствие этого здание не может быть окончено. (Сколько еще раз потом столкнется Растрелли с этими традиционными „тотчас“ и „завтра“. Уже не развлекать, а злить будут они художника, жаждущего честно работать. — Ю. О.)

Это представление, которое я позволяю себе сделать, надеюсь, не заставит Ваше Сиятельство упрекнуть меня в небрежности, так как я исполнял свой долг, пока это было возможно, и непрестанно и усердно выполнял все, что мне поручалось Его Светлостью великим канцлером герцогом Бироном и Вашим Сиятельством. Я умоляю Ваше Сиятельство соизволить обратить внимание на то, что я был вынужден сообщить, рассчитывая на милость Вашего Сиятельства и на Ваше высокое покровительство и заступничество перед Его Светлостью великим канцлером герцогом Бироном, и надеюсь, что мне не выпадет горькая участь впасть в не заслуженную мною немилость,

Имею честь быть с неизменным и глубочайшим почтением нижайшим, покорнейшим и преданнейшим слугой Вашего Сиятельства, Вашей Милости

30 августа 1732 г.

де Растрелли».

Придворный архитектор Бартоломео Карло занят делами более важными, чем Манеж: наблюдает за строением нового Летнего дворца на берегу Невы, неподалеку от старого Летнего дома царя Петра. А вечерами вместе с сыном рисует и чертит проекты будущего Зимнего дворца императрицы и дома Рейнгольда Левенвольде.

В делах и заботах проходит два года. Наконец наступает радостная весна 1735 года, когда Эрнст Иоганн Бирон вновь призывает к себе Растрелли-младшего. Каким желает видеть свой замок в Курляндии, обер-камергер объявил архитектору в том самом Манеже, украшенном желто-черными штандартами.

Бирон стоял ликующий, нарядный, в розовом, шитом золотом и бриллиантами кафтане, подчеркивавшем широкие плечи и узкую талию. Тяжелый подбородок и длинный острый нос придавали его лицу несколько злое выражение. Дюжие конюхи с трудом удерживали перед ним двух золотисто-гнедых арабских скакунов — чистокровных неджеди с квадратными лбами и длинными изогнутыми шеями. Жеребцы горячились. Бирон радостно похохатывал и говорил короткими, рублеными фразами.

— Все эти фон Ховены и Брискорны должны лопнуть от злости. Это должен быть мой родовой замок. Они должны увидеть, кто я. Должны знать, кто истинный хозяин Курляндии. Вы поняли меня…

Бирон говорил по-немецки, а стоявший рядом адъютант услужливо переводил речь господина. Человек, который из постели императрицы фактически вершил судьбу гигантской страны, нарочито отказывался говорить на языке ее народа. Он не верил в русских и презирал их. Потому и оставлены были без внимания талантливые зодчие Еропкин и Земцов. Но и проживавшим в России немцам не мог доверить Бирон свое будущее родовое гнездо. Он был достаточно умен и знал меру их способностей. Строить мог только граф Растрелли.

К сожалению, от дворцов, возведенных Франческо Бартоломео вместе с отцом, сохранились лишь рисунки фасадов и поэтажные планы. Мы лишены возможности наглядно и убедительно представить их в натуре, познать их соотнесенность с окружающим ландшафтом и соразмерность с человеком. Вот почему дворец Бирона в Руентале (ныне Рундаль), доживший до наших дней без существенных изменений, представляет особый интерес. Это самое раннее из уцелевших творений зодчего. И внимательное знакомство с ним позволяет уточнить некоторые особенности творчества Франческо Растрелли в начальном периоде.

Еще заблаговременно камер-юнкер Буттлар, доверенное лицо — фактотум Бирона, принялся рьяно скупать для хозяина земли на Земгальской равнине между Митавой (Елгава) и старой крепостью Бауска. Преуспев в этом деле, он не без пользы для себя быстро стал управляющим всеми курляндскими поместьями Бирона. Фон Буттлар и выбрал место для родового замка обер-камергера русского двора на мызе Руенталь, известной в старинных бумагах еще с XIV века. Растрелли предстояло на месте обветшавшего дворянского дома возвести дворец, свидетельствующий о богатстве и родовитости нового владельца.

В венской Альбертине хранятся рисунки фасадов и планы дворца, подписанные архитектором и утвержденные лично графом Эрнстом Иоганном Бироном. Строгий, даже суровый четвероугольник замка. Стены разделены на равные промежутки слегка выступающими вертикальными полосами — лопатками. Никаких украшений. Только меняющийся ритм треугольных и лучковых карнизов над окнами — сандриков — оживляет фасад. Перед дворцом столь же четкое каре служебных построек и конюшен для любимых лошадей. Все солидно, внушительно и даже чуть-чуть тяжеловесно, в традициях европейского XVII века.

Своей сдержанностью и величавой старомодностью замок как бы уводил корни рода Биронов в далекое прошлое. А внушительностью размеров, размахом служебных корпусов, даже внешней отделкой полуподвального этажа рустом — под огромные тесаны четырехугольные камни — свидетельствовал о силе и могуществе владельца.

День закладки дворца — 24 мая 1736 года — стал праздником для архитектора. Впервые он строил самостоятельно, не будучи связанным с предшествующими сооружениями.

В присутствии крестьян, согнанных из окрестных деревень, после торжественного богослужения камер-юнкер фон Буттлар заложил в угол будущего дворца серебряную дощечку с гербом обер-камергера графа Эрнста Бирона и накрыл ее специально заготовленной каменной плитой. Строительство началось.

Рисунки и чертежи первоначального проекта порождают естественное желание искать в решениях Растрелли заимствования и аналогии с творениями предшественников и современников. При внимательном анализе, конечно, можно обнаружить схожие черты и приемы в петербургских строениях Шлютера, Маттарнови, Земцова и даже Т. Швертфегера, типичного представителя истинно немецкого чрезмерно пышного барокко. Для среднего мастера, не прошедшего к тому же специального обучения и не имевшего твердой профессиональной школы, путь заимствования вполне естествен и допустим. Но не для Растрелли. Он никогда ничего не использует прямо из чужого опыта. Отбрасывая все лишнее, случайное, он пропускает чужие решения через собственное пылкое воображение и пишет партитуру новых вариаций на знакомую тему. Так рождается на свет новое произведение, в котором собственное мастерство сливается воедино с опытом предшественников и современников и звучит тема, отражающая и дух эпохи, и требования времени.

Для строительства замка не жалели