Да многое можно было бы рассказать из этого кошмарного периода. Да вот нет времени писать воспоминания. Одним словом: мы не приемлем эмиграционной среды, за исключением крошечных участков она сплошь реакционна и сплошь мечтает о реставрации. Пример — П. Б. Струве, когда-то бывший нашим другом, а теперь готовый идти с немцами и японцами на Россию[373]. А мы — душою с Россией, ею живем и в ней ищем самоочищения. Ибо глубоко верим, что зараза большевизма сидела в самом народе, а не только в его вождях. Глубоко также верим, что он самоочистится, уже очищается, и сделает это глубже, прочнее, вернее — без помощи Национ[альных] комитетов и в особенности «национально-фашистских» спасителей. А ведь что греха таить: фашизму сочувствует большинство «национально-мыслящих». С ними нам не по пути. Останемся с демосом, хорошо видя все его гнойники, отвратительные язвы. Но — с ним. И если будет малейший просвет, малейшая возможность работы там, работы нашей всегдашней — культурной, государственной, кооперативной — мы будем там. И на белом коне въехать туда не мечтаем. Мы — стары. Можем умереть тут, все же революцию не проклиная: есть ведь «лучшие люди» («я — революционер»), [которые] шли к ней, хотели ее, звали ее и ждали ее. Она и пришла — в образе диком, иной и быть не могла. Но мы уж будем с ней… Сами ведь немало потрудились для нее и отрекаться от нее не хотим и не можем: околачиваясь все время то в подполье, то около подполья, знали его хорошо, знали, куда шли, знали и то, что победа его сразу счастья России не принесет. Народу нужно было по всему ходу вещей и по преступности самодержавия через этот ад пройти и… все познать опытом, очиститься для новой жизни. В эту новую жизнь верю, если подлецы из «Mein Kampf» не схватят за горло выздоравливающего. А если схватят — поступим так же, как когда-то поступили Вы, и иначе поступить не можем.

Вот Вам краткая исповедь и отчет в нашем «большевизанстве». Поверьте, его грязь ненавидим не меньше, чем Вы. Но… Не верим, чтобы отмыть ее могли слезливые прачки из «Национ[альных] союзов и комитетов»: не те руки.

Все. С Россией поддерживаем крепкие связи. Еще кое-кто жив там и верит так же, как и мы, в воскресение, в спадение чешуи большевизма.

Недавно узнала, что обширный архив Вас[илия] Як[овлевича] «приобретен» Музеем революции, где работает Бонч-Бруевич[374]. Не думаю, что это тот архив (небольшой), кот[орый] оставался у Эмил[ии] Венц[еславовны][375]. Очевидно, это архив, кот[орый] В[асилий] Я[ковлевич] когда-то передал покойному Срезневскому[376]. Как Вы думаете? Эмил[ия] Вен[цеславовна] написала воспоминания о своем муже. Вряд ли они могут быть сейчас изданы. Сама она живет в Ленинграде и завалена работой: дает уроки английского языка отдельным лицам и группам рабочих, кот[орые] азартно учатся языкам. Этой работой она очень довольна. Душой же живет, посещая Волково кладбище, — душа ее прекрасная, детская — там.

С[ергей] Н[иколаевич] написал огромную книгу о хозяйстве России с критикой политико-экономических доктрин коммунизма. 45 печ[атных] листов. Ее должен был издать здешний Славянский институт. Теперь этого — к горю нашему — сделать нельзя: страна маленькая и ссориться с «Великой Россией» — не желает…[377] Французы и англичане тоже предпочитают издавать Веббов[378], а не критику.

Будьте здоровы, очень благодарю за письмо, за привет! С[ергей] Н[иколаевич] шлет Вам лучшие пожелания. Крепко жму Вашу руку.

Пред[анная] Вам Ек[атерина] Прокоп[ович]

Можно же ставить такую печать, на кот[орой] немыслимо прочесть адрес!! 18 или 13? Читаю по догадке.