– Ирис. ― Он легонько сжал ее руку в своей. ― Нравы двора достаточно свободны, чтобы король и королева имели любовников, любовниц или и тех и других. Это было еще до моего отца. И все, чем ты можешь меня осчастливить… ― он сам заглянул ей в глаза, стер слезы, ― это правильный выбор. Выбери человека, который будет тобой любим. И который будет любить тебя, а не цветок на твоей ладони.

Ее щеки залил румянец ― но уже не смущения, не вины. Яркие губы задрожали, глаза заблестели, и крепко сжались маленькие кулаки. Он обидел ее. Выдал себя окончательно, поставил какую-то точку и сам это знал. Давно было пора.

– Что ж… ― деревянно шепнула Ирис. ― Щедрость твоя безгранична. Хорошего вечера, Вальин. Надеюсь, и ты еще сможешь осчастливить хотя бы себя, если не меня.

Он понял суть ее слов, но не нашелся с ответом, опять ощутил лишь вину. Скорее всего, это отразилось во взгляде. И тогда Ирис добавила суше, злее, так, что наконец он понял: она действительно давно выросла. И он знает ее не лучше, чем Арнст ― его самого.

– Хочешь меня освободить, что бы это ни значило? Хорошо. Тогда хотя бы раз, хотя бы сегодня приди ко мне в спальню.

Прежде чем отойти, она склонилась и нежно, долго, не отводя глаз, поцеловала его запястье. По пути из залы она не оборачивалась.

* * *

Эльтудинн глубоко вдохнул терпкий влажный воздух и смежил веки, вытягиваясь на каменном ложе. Ему было душно, но горячими парами источников рекомендовалось дышать каждый день, особенно тем, кто часто получал ранения, и, конечно, тем, чье время убегало. Нуц, красивейший и хрупчайший из трех народов Общего Берега, жили меньше, чем собратья: мало кто успевал увидеть больше пятидесяти приливов. Кхари было отпущено около семидесяти, а пироланги порой перешагивали за сто. Эльтудинн увидел лишь чуть больше тридцати, но уже тридцатый принес седину в его волосы. Он даже не заметил бы, если бы не Вальин. Тот, когда они прощались в последний раз, грустно прошептал:

– Кажется, на тебя выпадает снег.

Небо было ясным, погода теплой. Что ж, сквозь одного из них прорастала крапива, а второго запорашивала метель. Храмы нужно было выстроить как можно быстрее.

Голова закружилась. Удивительно, как за не слишком долгое изгнание Эльтудинн настолько отвык от Жу, разлюбил его? Приземистый, сонный, нежащийся на ключах город кутался в тропическую зелень и сам напоминал черепаху ― обычную, не богиню. Вместо пятен крови всюду стелились яркие мхи и цвели орхидеи. Под землей, ничем не притесняемые, лишь бережно выведенные в фигурные фонтаны, бежали воды: одни лечили раны и больной желудок, другие разжижали кровь, третьи проясняли взгляд. Каждому источнику люди дали имя, обнесли ажурными прогулочными колоннадами, а первые уродливые, неуклюжие скульптуры заменили новыми. Вепрь, Журавль, Танцовщица, Монах, Лев и другие великолепные мраморные изваяния охраняли воду. Не хватало только источника, который успокаивал бы сердце, ― стеречь такой Эльтудинн поставил бы Лебедя или Альбатроса. Или Светлого Короля.

– Да… Спасибо, Адинна. ― Эльтудинн обратился к стройной нуц с высоко завязанными в хвост черными волосами. Она только что поднесла ему кубок дымящейся воды из Змеиного источника ― тот выходил прямо в Королевскую колоннаду.

Адинна была полностью обнажена ― все женщины этого народа до беременности ходили нагими, как и сама Варац. Воображение путешественников это поражало, они не могли принять, что в Кипящей Долине нет ничего естественнее обнаженного тела. Обычай был древним. По нему всякая женщина считалась жрицей Черепахи, ведь всякая женщина зависела от милости богини плодородия больше, чем от любой иной. Эльтудинну обычай нравился: услаждал взгляд. Но любоваться Адинной, беззаветно влюбленной когда-то в Ирдинна и потому пожелавшей служить роду Чертополоха вечно, он себе никогда не позволял, чувствовал незнакомое стеснение. Особенно усилилось оно сейчас, после всего…

– Как ты, моя яркая звезда? ― как можно ласковее спросил он, прикрывая глаза и слушая, как звенят ее серьги и браслеты. Он спрашивал это раз за разом.

– Все еще вижу сны, ― отозвалась Адинна, и Эльтудинн лишь кивнул. Его сны изменились. Стали еще тревожнее, а место брата там занял другой человек.

– Да пребудут с тобой боги, ― привычно прошептал он, и звон браслетов стал удаляться.

– С вами тоже, маар, вам они нужнее.

Она ушла. Эльтудинн поднес кубок ко рту. Вода была горько-соленой, отдавала железом. Совсем как кровь. Не слишком приятно, но терпимо. На губах сама появилась улыбка, стоило вспомнить, как страдальчески морщился от нее Вальин. Вальин…

В памяти ожил разговор с ним ― давний, на софе, на балконе. Весь, до последнего витка, до последней швэ, когда он позволил себе обнять хрупкую фигуру в зябко накинутом на узкие плечи голубом плаще. Сначала ― представляя Ирдинна. Потом ― уже нет. Второй раз, как и когда Вальин еще метался в жару и лицо его походило на сплошную гнойную рану, Эльтудинн не справился с собой, поддался страху, горечи и недоверчивой, восхищенной благодарности. Дело было не в «милости врага», не в том, что Вальин принадлежал Свету: свет и тьма давно слились. Эльтудинн просто… просто плохо представлял, что чужой человек, тем более изнеженный аристократ, будет помнить о его горе и, найдя в вонючем болоте разложившееся тело, решится везти его с собой. Это не укладывалось в голове, несмотря на всю доброту Вальина. Не могло уложиться.

Как наяву Эльтудинн увидел привычный жест: тонкая ладонь, тоже вся в следах крапивы, закрывает глаз, правый или левый. Страшнее ― когда левый: Вальин оставался слепым, прятался в темноте от всего мира. Во втором, более редком движении ― когда за ладонью исчезала правая глазница ― было что-то бесконечно трогательное, полное иного смысла. Жест не для всех. Смущенная попытка спрятать увечья. Эльтудинн помнил, как однажды ― в первую встречу ― поцеловал эту руку. Удивительно… может, жест не зря входил в присягу и считался ритуальным, ведь с того дня Эльтудинн действительно не мог причинить врагу вреда. Даже если его толкали к этому, если светлые нарушали перемирие. Они нарушали его не реже, чем темные, и бывали куда более жестоки: не ограничивались уничтожением храмов, часто убивали людей. Эльтудинн понимал: они действовали именем Дараккара, справедливость якобы была за ними ― за теми, кто веками не знал «поганых мест» и бунтов, за теми, кем правил преемник Незабудки. Их справедливость имела мало общего со справедливостью